...Сашк, здравствуй.
Сегодня, 17 мая, мне с пятого раза всё-таки удалось умереть.
(с)

По-плохому неожиданная, идиотская жизненность.
Просишь взаймы пачку сигарет — и просыпаешься наутро в чужой постели.
Выходишь в коридор на шум, оставив два недописанных протокола, — и не возвращаешься к ним больше никогда.
Отпускаешь руку любовника — и в следующий раз видишь его уже по ту сторону решётки.
Впервые в жизни срывающимся голосом просишь “Пожалуйста, не уходи” — и другой человек начинает думать, не принести ли тебя в жертву степным богам.
Терпеть не можешь шоколад — а потом вместе с ним съедаешь несколько видов наркотиков.

Да ты кто вообще такой?Жизнеописание вместо квенты.

Олымский Викторин Ванович, 23, мерзавец и садист.
Насилие как модель поведения может возникнуть из непонимания собственных эмоций, пишут в блогах умные люди.

Фамилия условная, отчество условное. Именем обязан сотруднице репродуктивного центра с хреновым чувством языка.
Родился 19 марта 1853 года в пригороде Столицы. По ошибке в репродуктивном центре оказалось на одного младенца больше, чем заявлений и родителей.
Вика воспитывало государство – как могло. Он закончил общий отряд, с той только разницей, что его никто не забирал на выходные. Завидовал тем, кого забирали, но никогда не признавался. С детства был злым и неприятным травматиком, травил младших, по принуждению ходил на беседы с психологом: выучил, что «нервное расстройство» — неплохое оправдание, если ты пытался утопить кого-нибудь в сортире. Ни с кем из отряда не подружился; была условная шайка малолетних отморозков с непостоянным составом — время от времени её участникам становилось противно так жить, или они ругались между собой. В старшеотрядском возрасте познакомился с Сандрием Ласточкиным, которого перевели в другой отряд после смерти бабушки, единственной родственницы. Получив в драке с ним серьёзное растяжение запястья, которое потом мешало ему всю жизнь, осознал, что хочет этого человека себе.
Квартиру дали на севере Столицы, в промышленном районе. Вик устроился работать на почту. С Сашей Ласточкиным уже состоял в отношениях (в отношениях истерического подросткового романа) и после отряда долго жил у него. Саше повезло с распределением больше, ему досталась квартира в историческом центре на бульварах. Он пошёл в типографию наборщиком. Разыскал новых жильцов, которых вселили в квартиру его покойной бабушки, сумел выкупить у них мебель и часть книг. Так и жили – дореволюционные книги стопками, окна на бульвар и тополя, тонны макулатуры – бесконечные конверты с работы одного, бесконечные гранки и печатные образцы с работы другого. Почти как нормальные люди. После двенадцатичасовых смен Вик готовился поступать на юридический. Из-за разницы политических взглядов (Вик, мечтающий о работе в госаппарате, силе, власти и полной безнаказанности, и Саша, сочувствующий контрреволюционным настроениям) и личных сложностей расстались с большим скандалом в конце первого курса. Вик злился, переживал, злился ещё больше из-за того, что переживает — но в процессе был завербован в институт Госслужбы, перевёлся на заочное отделение университета, на полставки, будучи ещё курсантом, бегал по поручениям как настоящий младший служащий, словом, отвлёкся. Снова встретился с бывшим любовником через год – случайно, на улице. Поздоровались, заговорили, почти мимоходом решили, что, пожалуй, можно и ящик водки и всех обратно. Роман их стал ещё более истерическим. Тяжелейший психоэротический переезд, садистские наклонности и жуткая ревность с одной стороны – жалость, нездоровая привязанность и ужас перед тем, кем становится этот человек и чем становятся эти отношения, с другой. Пережив двойной перелом левой руки, клиническую депрессию и попытку суицида, Саша Ласточкин наконец осознал, что пора бежать, и завербовался в ИВА. Вик в истерике попытался забрать документы из всех своих учебных заведений и рвануть за ним. К счастью, институт Госслужбы напомнил курсанту Олымскому, что его уровень доступа уже выше гражданского, обучение служащих на середине не бросают, и собой он теперь свободно распоряжаться не может. Пришлось экстренно брать себя в руки.
В последний год в институте Викторин работал при следователях по политическому делу о контрреволюции в Столичном университете, участвовал в обысках и задержаниях, вёл слежку, однажды был романно ранен – поножовщина в тёмной подворотне. Пролежал в больнице неделю, понял, что ненавидит белый цвет. Характер у него испортился окончательно, если там вообще оставалось чему портиться.
Диплом юрфака дописывал ночами, в университете появлялся только в сессию.
Весной получил письмо из Ирландии, в котором произведённый в сержанты Саша Ласточкин откровенно писал, что ему страшно возвращаться – страшнее, чем убивать людей, — и он был бы рад не видеть Викторина больше никогда в жизни, но сознаёт, что не получится. Викторин сделал из этого только один вывод: он не сбежит! (Совсем тайно: «я ему всё-таки нужен».) Очень ждал его приезда, но армейские товарищи в Ирландии почистили хорошему мальчику мозги, и он продлил контракт.
В июле у Викторина состоялся производственный разговор с администрацией института Госслужбы (и даже с одним головой Столичной гэбни), которые медитировали над его послужным списком по поводу того, как им быть с его распределением. Викторин борзо отказался от полноценного статуса младшего служащего при городских властях, не испугался угрозы отправиться в Мухосранск на границе дикой степи, был польщён тезисом, что таких, как он, брать только в Расстрельный Комитет при Силовом, в процессе успел нахамить всем и высказать своё мнение там, где его не спрашивали, и попросился на режимный объект. Лица значимого статуса и высокого уровня доступа бескультурно охуели, сказали «Ты чо-то слишком наглый, мальчик» и выписали ему назначение в худший из режимных объектов страны – на Колошму. С условием, что, если он там выживет, следующим летом получит перевод и – очень туманно – возможно, повышение. Повышаться до какой-нибудь мелкой гэбни Викторину совершенно не хотелось. Он мечтал стать фалангой. Это была самая светлая и прекрасная мечта в его жизни. Иметь власть над госаппаратом – над всеми этими вооружёнными уродами – гораздо приятнее, статуснее и круче, чем над обычными гражданскими. В сентябре Викторин защитил диплом, поучаствовал в октябрьских арестах контрреволюционеров (запомнил в лицо красивую девку-идеолога контры по фамилии Пожарская) и отбыл по месту службы.
На месте службы была ёбаная степь, тоска, блядский цирк вместо гэбни, бесконечные дежурства, тупая охрана, мрази-заключённые – так же плохо, как и везде, только ещё хуже. Викторину дали права следователя по нескольким закрытым делам, чем жутко его унизили, озвучили официальную бессмысленную инструкцию, неофициальную очевидную – «делай что хочешь, пока не спалили». Он скрипнул зубами, выдохнул и убедился на собственном опыте, что бить людей по роже прикладом – медитативное и успокаивающее занятие. Мерзко гоготал над историей с двумя Пожарскими на одно следствие – особенно когда прислали вторую. Последними словами материл весенние кадровые перестановки. Из таких же, как он, младших служащих более-менее сошёлся со степняком Зубоваловым и невротиком Серебряковым. По крайней мере, мог с ними общаться, не выбешиваясь и не хватаясь за табельное каждые две минуты. В конце апреля, когда уже началась эпидемия, затащил Серебрякова в постель, чтобы не поехать крышей в окружающем царстве ебанины. В каком-то смысле ему помогло.
В мае Столица потребовала новых данных по делу контрреволюционеров, начались допросы, и Викторину случайно досталась та девка, которую он арестовывал в октябре. Он присутствовал на её допросах раньше, но обычно вторым человеком и ни разу – в качестве следователя. В процессе словил внезапный инсайт, что Асматова (первая Пожарская, как её звали среди служащих) помнит его и очень его боится. Изнасиловал её скорее по собственному срыву, чем ради информации, очень удивился, когда она раскололась и сдала план терракта. В закономерном охуении от собственного богатого внутреннего мира вломился на чужой допрос к Каховскому и получил ножевое от второй Пожарской.
Много расспрашивал служащих об истории трёхлетней давности (в столичном Институте Госслужбы ходили легенды про Начальника Колошмы), о нынешнем положении вещей. К уровням доступа относится пофигистически, закрытой информации не признаёт. Знает, что 66563, которым интересуется Зябликов, и политический заключённый, которого якобы расстреляли за убийство Начальника Колошмы — одно лицо (от Зубовалова). Знает про все звонки Серебрякова фалангам и их последствия. Знает, что Андрей Зябликов – голова гэбни города Бедрограда. Знает (трудно было бы не догадаться), что Скворцов приехал на Колошму под чужим именем. Знает, что Серебряков очень хочет сдать фалангам всех присутствующих. Знает, что Сепгей Борисович намерен в случае ЧП избавиться от всех, кто в этой ситуации бесполезен и ему не подчиняется.

Благодарности и очень много матаБлагодарности:

Спасибо мастерам. Согласиться на подкат «хэй, ребята, хочу ещё разок поиграть собственного персонажа на ваших условиях» было рисково.
Спасибо техам: безымянному садисту-тюремщику, моему спонтанному душеприказчику Младогусю-Непорочному, телефонистке Лизаньке, теху-по-веществам, который устал придумывать для меня новые комбинации симптомов.

Спасибо соигрокам.

Лаврентий. Я в глубине души хотел, чтобы на эту ролевую игру поехал хотя бы один человек, который будет искренне ловить кайф, и этим человеком оказался ты, что весьма круто.
Михась. Бля, ну трудно же быть бестолковым, ну ведь трудно? Ты долбоёб. Просто сферический долбоёб в вакууме, я охуеваю с тебя с момента, как своё имя впервые тебе назвал. Шельмы, сука, в телефоне. Проебывать табельное со скоростью звука. Лапать полудохлую Асматову.
(Я правда испугался за тебя, когда у тебя съехала крыша.)
(Спасибо за жратву и сигареты. С тебя бы сталось в конце поступить как тварина распоследняя и перерезать мне горло, но по факту моя работа в этом блядском болоте твоими стараниями стала слегка получше, жить можно. Спасибо, наверное.)

Ярхэ. Теперь всё будет хорошо, и можно будет обниматься, смотреть кино, гулять, взявшись за руки, и пить чай из большой кружки. Спасибо, что терпела меня.
Серебряков. Ты невротик, паникёр и мазохист. И такая редкостная мразь, леший. Но я понимаю, что если бы увидел тебя в Столице на улице, прошёл бы, скорее всего, мимо, потому что даже если видишь на улице самого красивого за всю твою ебаную жизнь человека, до момента, как сможешь его трахнуть, ещё знакомство, цветы, конфеты и вся эта хуйня, — так что, да, я считаю, мне повезло, что не Столица, не толпа, что мы оказались одновременно в этом болоте, и тебе было плевать, с кем, и мне тоже, в общем-то, было плевать.
Потому что с тобой было охуенно.
(И видеть во сне не свою сто двадцать пятую смерть, а тебя — как ты выгибаешься подо мной и вцепляешься в край койки — было охуенно тоже. И просыпаться от того, что ты — сволочь сентиментальная — гладишь меня по плечу.)
(Я никогда не сделал бы тебе больно ради развлечения. Либо чтобы убить, либо никак.)

Айт. Влететь в этот цирк на повороте, до этого болтаясь два месяца, как степные травы (влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо, бррр, как перестать это цитировать) — надо было умудриться.
Запоев-Жерлыкин. У нас тебе были бы рады. Крутую контру система вырастила, ты полезный, хотя и мудак. А Фузариума лучше бы всё-таки угрохали.
(И спасибо за разговоры про мужиков на неделе после игры.)

Эра. Я тобой горжусь.
Сепгей Борисович. Я вас очень уважал – а меня вообще-то хер заставишь кого уважать, мне тяжело с авторитетами.

Кот. Обнять и плакать.
Заключённый 55597. Мальчик, блядь, ты долбоёбище. Чтоб ты подавился сусликом и подох посреди степи над горкой блядских сусличьих шкурок. Ты понимаешь хотя бы, что твоё хвалёное лекарство на нас бы не подействовало? Что не надо лезть туда, куда не просили?
(Не смей больше никогда извиняться перед теми, кого не добил. Либо добиваешь, либо затыкаешься.)

Марго. Два дебила – это сила, смысла нет, зато красиво. Да здравствует клуб ебанутых фуллконтактеров!
Асматова. Девочка, лучше было бы при одном раскладе — если бы тебя сожрали заживо. Ты шла к этому такими семимильными шагами, что я не удивлён, что дошла.
Да, «остаться собой» чаще всего означает «бессмысленно сдохнуть», и если ты этого не понимала, то ясно, почему эта смазливенькая головка вообще не интересовала Беликова — в ней просто-напросто не было мозгов. Ну что, довольна?
(Я бы всё равно не остановился, даже если бы ты тогда договорила. Да, это тоже комплимент.)

Чаечка. Человек, который на собственном допросе тихим игроцким шёпотом координировал, как его держать! Наш дуэт, увы, не посшибал собой стены, времени не хватило — зато хоть пол вами чуть-чуть помыли. Надеюсь, вам понравилось.
Пожарская. Контра, маленькая сильная мерзавка. Жаль, что мы допрашивали тебя вдвоём — делить тебя с товарищем-долбоёбом я бы не стал.