Колошматрица; коллизии госслужбыВикторин ненавидит собственное отражение. Волосы — отвратительно рыжие и отвратительно короткие, хотя с длинными было ещё хуже. Нездоровая, бумажная бледность горожанина. От недосыпа лицо сереет и заостряется. Узкоплечий, кости тонкие, форму приходится ушивать — какой, к лешему, госслужащий. Иногда по утрам после бессонной ночи Викторин замечает по ту сторону зеркала в собственных зрачках кого-то маленького, несчастного и забитого — и его ненавидит ещё более искренне.
Как — за что — ему досталось это тело? Несуразное, слабое. С таким до смешного небольшим ростом, с таким ничтожным объёмом лёгких, что задыхается на двадцатой минуте пробежки. С проклятым тремором — пальцы вытянутой руки нервически вздрагивают, пошлость, мерзость, позор, — тремором, который сбивает прицел при стрельбе.
Если это наследственность, то да здравствует второй повод для ненависти к собственному отцу.
Его тело — это не он.
Он железный. Он может всё.
…У Серебрякова красивое лицо. От злости оно перекашивается, становится измученным и — поэтому — привлекательным. Раздражение и страдание на нем выглядят одинаково. Его мимика похожа на гримасы, а смугло-матовый тон кожи как будто подсвечивает их изнутри. Особенно ярко это видно в помещении, где сильно накурено, если смотреть сквозь клубы дыма — губы кривятся (сигарета во рту в этот момент выглядит почти непристойно), скошенный, слишком изящный по сравнению с остальными чертами лица подбородок чуть вздёрнут. Глаза чёрные, как нарисованные углём. У Серебрякова красивое лицо, потому что каждый раз, когда он испытывает эмоции, он выглядит так, как будто умирает.
Викторину нравятся умирающие люди.
Почти у всех на Колошме лица похожи. У тюремщиков, у заключённых. Как будто степь ёбаная слизывает с них всякое выражение, кроме тупой, бессмысленной злобы, размазывает черты. Викторин знает, что его ненавистная внешность размножает типовое выражение на странные вариации. Кандид Фузариум – сволочь – однажды после допроса по пути в камеру вежливо спрашивает о самочувствии, «прошу прощения, товарищ служащий, мне показалось, у вас защемление нерва». Фузариума (нервные руки, бегающие глазки, мразь, крысёныш) хочется размазать по стенке. Тоооонким слоем.
Викторину снятся кошмары. Как Пожарская, бешеная девка, контра, в допросной перехватывает нож и втыкает ему в горло. Как маньяк Беликов остро заточенной ложкой выскабливает его глаза из черепа. Иногда – мёртвая Мира. (Во сне он сдирает с её плеч рубашку с номером, задевает свежий шов на коже, края раны расходятся, и оттуда сыплются извивающиеся жирные белые черви.) Иногда — как горит степь.
Прошлая жизнь не снится.
(Острые осколки кости из открытого перелома. Серые пористые плиты на ступенях у главного входа Института Госслужбы. Лежать в высоком сугробе в обнимку.)
Когда Викторин сидит за столом в допросной, ждёт, пока охрана приведёт очередную тварь (по ночам охрана не торопится, тупые степняки), свет лампы бьёт по глазам, игольчатый, яркий, даже когда непрямой, — и очень хочется, чтобы Колошма провалилась к шельмам зелёным на дно болота и сквозь него, вниз, под землю. Сдохните все, сдохните, сдохните, сдохните. Сгорите, сожрите друг друга, кровью захлебнитесь.
Он знает, что степь не навсегда. Потом будет Столица, будет удобное, по руке, табельное, будут толпы по утрам в очереди на посадку на автопоезд.
Но когда он один — стол, стул в двух метрах, лампа, исписанные, как будто жучиными ходами изъеденные бумаги, тянет холодом из зарешёченного окошка, – это забывается. Отдаляется ещё больше. За непроглядной ночной степью, за вытянутыми белыми руками-рельсами железной дороги. За полями, за лесами, за широкими морями… В отряде Викторин терпеть не мог учить стихи. Не запоминал. Слова, гладкие, скруглённые, не цепляли.
Однажды по спонтанному внутреннему порыву он приходит в крематорий. Садится у чёрной, холодной, бесстыдно раззявленной печи. Раздумчиво пересыпает из ладони в ладонь горстку не то пепла, не то просто мусора. Серая пыль. Был никем и стал никем. Только бы не свихнуться, думает Викторин, и мысль пугает его своей новизной.
У девочки с лингвистического глаза серые, мутные, болотная хмарь, маслянистые пятна зрачков растекаются по радужке.
У Серебрякова, когда он складывает руки на груди, кисти как будто сами собой переползают выше к плечам, попытка закрыться комкает всю фигуру.
Если с ним произойдёт что-нибудь плохое — Викторин хотел бы сидеть с ним рядом и смотреть. Это должно быть очень красиво.
Со всеми ними произойдёт плохое. Степь по ночам обходит здания и трогает шершавыми лапами решётки. Глухо ворчит и кашляет.
Скоро ей глотать дым пожара.
Скоро ей глотать много дурных людей.
Дурное, скверное место.
Младший служащий Викторин Олымский беззвучно шевелит губами во сне. Зовёт кого-то по имени. Имени не разобрать.
@темы:
РИ,
"смесь любительского театра с психологическим тренингом",
"каждый житель Всероссийского Соседства немного осётр",
сага о Викторине
-
-
09.11.2016 в 23:17спасибо, что поделился. оно очень
-
-
10.11.2016 в 02:35-
-
22.11.2016 в 09:12Какое оно ааааааааааааааааааа.