«Здесь непонятно, где лицо, а где рыло,
И непонятно, где пряник, где плеть;
Здесь в сено не втыкаются вилы,
А рыба проходит сквозь сеть.
И неясно, где море, где суша,
Где золото, а где медь,
Что построить и что разрушить,
И кому и зачем здесь петь».
Кино «Нам с тобой»
И непонятно, где пряник, где плеть;
Здесь в сено не втыкаются вилы,
А рыба проходит сквозь сеть.
И неясно, где море, где суша,
Где золото, а где медь,
Что построить и что разрушить,
И кому и зачем здесь петь».
Кино «Нам с тобой»
Исповедь предателя
(бессвязные обрывки хроники внутренней борьбы, верности, выродившейся в зависимость, и правильной смерти как логичного исхода неправильной жизни)
(бессвязные обрывки хроники внутренней борьбы, верности, выродившейся в зависимость, и правильной смерти как логичного исхода неправильной жизни)
Необходимая преамбула.
Дорогие мои тёмные. Те, кто назвался моей семьёй, те, кто работал со мной бок о бок, те, кто стоял на том же рубеже обороны с оружием или без. Вы верите, что я стал одним из вас. Пусть. Но дальше в этом посте не будет ни единого слова о том, как суров и справедлив Север, как вкусно пахнут сигареты Моргота, какими милыми бывают приручённые орки, как храбро сражался в последней битве гарнизон крепости на горе Химринг. Мне нечего об этом сказать. И преданность, и предательство оказались мне не по силам. Свет простил бы меня, но ваша сторона слабых не любит. Возможно, вы думали обо мне лучше, чем я того заслуживал.
Рагнейд. Прости меня, если в чём есть моя вина перед тобой.
читать дальше***
Я был гордым человеком. Слишком гордым, чтобы прислушиваться к чужим словам.
А говорили мне разное.
Младший брат сказал мне, что ловить рыбу руками вернее, чем бить дичь стрелами.
Мальчик-воин с глазами цвета стали сказал мне, что есть на свете дальние спокойные земли.
Рыжая девочка сказала мне, что деревья могут защитить от зла.
Богатый вастак сказал мне, что рабов заводят те, кто хочет пить, петь и веселиться, потому что жизнь коротка.
Эстоладская лекарка сказала мне, что отвар мяты помогает от сердечных скорбей.
А слепая женщина сказала мне, что, если не выходит жить, нужно суметь умереть.
Гордыня мешала мне слушать других — но эти слова я запомнил.
***
Говорят, зло знает, под какой личиной явиться человеку, чтобы он не смог сопротивляться.
Хадоринг Фандор ступил под крыло Тьмы, когда ему было двадцать три года. Он жил во Тьме, и служил тем, кто служил ей, и не смог выйти за её пределы, когда ему показали выход. Он перестал быть собой.
За эстоладцем Фаннаром спустя десять лет закрылись врата Тангородрим. Пока руки его отдельно от разума строили, носили, ковали и лечили, преумножая мощь Чёрной Твердыни, он отказался и от себя-прежнего, и от себя-нынешнего. От него осталась тень.
И только за мгновение до конца, между живым теплом и каменной глыбой, тень его снова ощутила себя человеком.
Пресветлые Валар, если бы только я знал, что все эти годы зло было во мне самом.
Последняя весна***
Девятая зима в Эстоладе выдалась точь-в-точь как первая. То оттепель, то снег глухой. Потёмки, холод липкий, ветер со всех сторон.
Весна после грянула одним днём. Снег стаял, повис над холмом берёзовый дым.
Ждали весенней ярмарки. После зимних незваных гостей посоветовались с хозяйкой — не купить ли нам хорошего боевого ножа. Согласилась.
Я, как здешние, мастерил обычно тоже к торгу мелочёвку, но в этом году не заладилось. Всю зиму делал для дома вёдра, лавки, черенки к лопатам. Работы не оберёшься, но и другому в обмен не присватаешь, в каждом дворе свои мастера. Осталась одна поделка. Кольцо деревянное, береста, поверх резной узор. Пустячок, работы на вечер, выменяешь разве на застёжку к плащу. Придержал пока у себя, подумал: вдруг подарю кому.
Дарить кольцом кого-то в Эстоладе — дурная мысль.
Весной у меня дурные мысли бывали часто. Дороги раскисшие — ушёл в лес на день, обернулся за три. В лесу свои хлопоты: силки на зайцев поставить, ловушки с осени проверить, подснежного хвороста подсобрать — пригодится на заморозки. Вышел однажды к крепости эльдар. Стены светлые, высокие, дозорная башня как лебединая шея. До рассвета сидел под холмом, кутался в плащ, чтобы часовые не приветили стрелой. Там, в крепости, кто-то на флейте играл, тонко так. Красиво.
Ночи были ясные. Звёзд на небе, что песка в реке.
Хозяйки готовились к ярмарке. Густой травяной дух на весь дом — дверь настежь, окна без заслонок. Заглядывал Энгор с разъездом: Энгор-воевода, плащ вразлёт, запах псины и железа. Обнял мать, расспросил о здоровье. Мешок кованых побрякушек оставил на ярмарку, на обмен. На Рагнейд смотрел — ласково, стальные глаза теплели. «Ранко, поправь мне наруч».
По лесу, обычно тихому, шастали по ночам. С огнями и без огней. На проезжей дороге по темноте путников было как днём. За Химладом выли волки. В первую грозу соседка Фианна пришла к полуночи за лекаркой — встретили вилами.
На ярмарочном остановился проезжий купец. Громогласный, с толстой цепью на шее. С ним охранник и больная девчонка. К ней Брин звали, думали — кончается.
Приехали издалека. Вастаки. Верные Северу. Девчонка — рабыня, на продажу.
Как я тогда разозлился — до красной пелены перед глазами.
— Что там за огоньки вдали виднеются? — спросил охранник.
— Нан Эльмот, — ответил я. — Скверное место.
Голос от злости срывался.
Напросился к вастакам провожатым — на Химринг свести. Думал, дойдём до крепости — обратным путём сделаю крюк через Нан Эльмот. Пусть сгинут там оба. Собаке, работорговцу, — собачья смерть.
На Химринг***
До чего бы мы договорились в том ельнике — кто знает.
Тут вдалеке раздался визг. Кричала женщина.
К хутору мы мчались наперегонки — всё равно опоздали. Дверь распахнута. Очаг залит. Ведро на полу.
— Рагнейд! — позвал я. — Брин!
Да что уж тут, ори не ори. Дёрнула же нелёгкая не ко времени уйти.
Гаурвайт осмотрелись, встали у частокола. Решил, хоть их предупрежу.
— Ну, прощайте, — перехватил вилы поудобнее. — Здесь, видно, северяне побывали. Пойду на Химринг.
— Стой, — старший взялся за обух топора. — Меня пусти вперёд, я все здешние леса знаю.
Разбойникам идти к крепости Севера — это сразу к Морготу в пасть.
Я все слова растерял — даже не поблагодарил их. Спросил только:
— Как звать вас, товарищи нежданные?
— Куницей зови.
Знакомое прозвище, на слуху. Молодой себя не назвал. Озирался, как будто орков искал по кустам.
На выходе из леса Куница мне отдал один из ножей. Небольшой, с резной рукояткой — как раз по руке. И то — несподручно с одними вилами.
Подошли с подветренной — южной — части холма. Подобравшись к самой стене услышали только: «…здесь. Орки, привести их!». Гаурвайт метнулись к лесу. А я застыл столбом, никак дойти умом не мог до того, что «их» – это нас.
Дождался, что уж, — из вторых ворот выскочили трое. Один, с кривым мечом, достался мне в противники. Мечники из орков — из рук вон, повезло. Против хорошего мечника с вилами и нескольких мгновений не продержишься.
Из крепости за тварями вышла — женщина-не женщина, в чёрном платье. Крикнула: «Прекратить!». Такая сила из неё ударила — орк отступил, скорчился. Меня тоже чуть к земле не пригнуло. Как удержался на ногах — неведомо, легче в ураган на холме стоять.
— Кто ты? — спросил. В горле пересохло.
Сила в ней клокотала, искала в человеческом теле бреши, пыталась пробиться наружу.
Я раньше тёмных духов не видел: на Химринге только люди служили. Оказалось, страшно.
— Не узнаёшь посланников Владыки? — разозлилась.
На голову точно молот обрушился. В глазах от боли потемнело.
Она ведь даже близко не подходила — вот какая силища.
Говорил ей, пока темнота перед глазами рассеивалась, что ищу женщин со своего хутора. Смеялась, обещала скормить оркам. Приказывала идти под знамёна того, кому клялся.
Кому клялся?..
На Энгора — вслед за ней он, что ли, выбрался — чуть не повалился всем весом. Шатало.
Голос охрип так, что на все вопросы не хватило бы, — выбрал самый важный.
— Энгор, что происходит? Мне сказали служить тому, кому клялся — а я не клялся никому, кроме тебя и твоей семьи.
Он сначала смешался, не понял. Настоящий эстоладец — только они о словах не думали, пропускали клятвы мимо ушей. Нашёлся не сразу:
— Так защищай мою семью! — но у него тоже лицо было мелово-белое и страх в глазах. Попробуй тут не бояться — когда сам такое призвал.
Кто первым подал руку, не помню. Но от рукопожатия полегчало. Человек всё-таки, живой, настоящий.
В крепости гарнизонные дали мне копьё – «Раз ты с вилами обращаться умеешь». Орков вокруг кишело — отряд, не меньше. Ещё двое вернулись из лесу с добычей. Молодого лучника, связанного, оттащили к воинам. Старшего гаурвайт бросили у стены. Как куль с мукой.
Это была моя вина. Без меня бы они к крепости не сунулись.
Присел рядом с ним, спросил тихо:
— Что с тобой?
— Ранен.
Брин и Рагнейд отыскались почти сразу, потащил их к воротам чуть не за руки. «Там раненый, быстрее». Над разбойником сидел тёмный дух, второй. Ещё древнее, ещё сильнее.
И тут только я догадался — как, сам не знаю. Понял, что человек этот — раненый, главарь шайки, мой «нежданный товарищ» — женщина. Очень храбрая. И из-за меня она сейчас умрёт.
В Чёрной крепости***
Подопечных у Брин хватало. В комнатушке лежало тело: то ли эльда, то ли человек. Вся спина исполосована. Брин возилась над ним с тряпицами. Рагнейд у порога смешивала снадобье для Куницы.
— Вроде полегче, — шепнула, — очнётся скоро.
Куда она очнётся — без глаз?
В карауле поблизости сидеть было тоскливо. Я не воин, не из крепости, к дозорам не приучен. Видел рыжую однорукую эльдэ. Орков больше не было — эти твари только за пленными и спускались.
Мимо лекарни вели в штольни рудничных. Один, светловолосый, в тяжёлых кандалах, дёрнулся к нам. Натянул цепь, вскрикнул:
— Рэйси!
Узнал его: молодой лучник, гаурвайт. Избитый весь, и чёрная повязка вместо глаза.
Их уже поволокли дальше, я ему в спину проорал:
— Она жива!
Не знаю, слышал он или нет.
***
Ангбанд не замолкал. Нет под землёй ни дня, ни ночи. Шаги топотали, грохотали молоты, лязгали цепи, трещал огонь. Говорили, кричали, шептали, рычали по-орочьи, шипели проклятия. А над всеми ними звучала сама крепость. Камни гудели, низко, угрожающе.
Так и не смог привыкнуть. Спал урывками.
Проклятые подземелья. Темно всегда. Легко обмануться, спутать тень с человеком, камень с орком.
Долго я не верил глазам, когда встречал этого, в чёрном плаще с оторочкой. Эльфа из тёмных. Шёл за ним, провожал до оружейной. Слежки он будто не замечал. Или притворялся, не спросишь.
Только один раз в переходе между ярусами — там факелы — увидел мельком лицо. Шрам на щеке, уши прячет — голову в плечи. Узнал. Решился.
Мастерские Ангбанда — пещеры, горные своды. В мастерской он был один. Согнулся над горном, в чёрном кожаном фартуке. Кузнечные щипцы в руках, в половину его роста.
— Здравствуй.
— Здравствуй, — вскинулся, насторожился.
— Это ты прошлой весной приходил к нам в Эстолад?
— Я.
Подошёл к нему ближе. От лица его — одни глаза и остались. Чёрные, глубокие. Такие только у эльдар и бывают.
— Ты тогда хотел на Балар бежать.
— Поймали, — он зябко передёрнул плечами. И вдруг сощурился: — Ты умеешь ковать?
С того дня мы с Гламреном работали вместе. Ковали тесаки для орков. Грубые, тяжёлые. Переплавленная сталь, стальная же рукоятка. «Этим всё сгодится, давай дальше».
По Белерианду шла война. Кровь лилась от моря до Синих гор. Мы делали оружие.
Никогда я не любил трепать языком — но с Гламреном хорошо говорилось. Про мой Дор-Ломин. Про его Дортонион. Про мир.
— Когда был Долгий Мир, эльфийские дети, ничего не боясь, ходили в луга, собирали полевые цветы и плели венки. И человеческие дети тоже, — он смеялся, опускал раскалённое лезвие в воду. Сталь шипела.
Сто тридцать лет он прожил на свете. А воином не был и до Ангбанда.
— После стольких лет в Чёрной Крепости начинаешь думать, что не так-то здесь и плохо. Наперёд знаешь хотя бы, что с тобой случится. Не страшнее Белого Пламени.
Тёмные крепко его поломали. В нём это чувствовалось. Как обломанный меч, который сплавили наскоро. Видна — уродливым шрамом — линия перехода. Он ещё был красив — но не как эльф. В нём не было света. Ни капли. Но я называл его другом.
***
В забое рухнула часть стены. Рудничные разбежались вовремя, как скала затрещала. Остались живы, одному парню только размозжило ногу камнем. Кто наглотался каменной пыли, после слёг. Я, здоровый, помогал разбирать завал. А как поднялся, сам заболел.
Мне и до этого в Чёрной Крепости было тошно. В ушах шумело. Как поднимусь бегом с яруса на другой — перед глазами как чёрные мошки вьются. Но тут навалилось: есть не мог, кусок в горло не лез. Воздух вязкий, как смоляной, забивал грудь: не выдохнуть, не выкашлять. Ослабел до того, что еле ноги волочил. Копьё вместо костыля пригодилось. Тоска брала. Какой из меня теперь защитник, слабее мальчишки с Ярмарочного хутора. И Рагнейд напугал почём зря — та, как приметила, побежала за Хонахтом. Он был учёный человек: мечник и врачеватель из крепости на холме.
Спросил меня:
— Что с тобой?
— Плохо. Больно. Тяжело. Не знаю.
— Позволь мне тебя осмотреть?
Я согласился. На вопросы отвечал, поворачивался, куда указывали, задерживал дыхание, закрывал-открывал глаза. Мне было почти всё равно: тут на ногах бы устоять.
Хонахт, как закончил со мной возиться, только головой покачал.
— Я не смогу помочь. Твоё тело здорово — его подтачивает дух. Такое лечить под силу только целителю.
Мне послышалось — тихо охнула Рагнейд за его спиной.
— Ну что ж, — сказал ему, — и на том спасибо. Двух смертей не бывать, одной не миновать.
— Рано тебе умирать, парень, — он присел рядом со мной. — Есть один способ... Хотел бы ты дать Чёрную Присягу?
Голова у меня болела, как будто к вискам раскалённые клещи приложили. Но не смог сдержаться: захохотал.
— Самое время и самое место! И то верно: так будет быстрее.
Но он не отступился, начал объяснять. Про тело, про дух, про Силу Владыки — что постоянный шум крепости, это, мол, в Мире Несотворённом воля и разум Моргота и его слуг. Что те, кто дал Чёрную Присягу, слышат вместо гула и рокота музыку, отдельные звуки отличают. Что эти их тёмные духи могут не только убивать, но и лечить. Своих, конечно, верных. Говорил хорошо, складно. Обещал, что вся каменная толща на меня давить перестанет, как к ним перейду.
Только мне вспоминалось — про всю эту музыку и остальное — как в белой крепости в эстоладских землях ночью флейта играла. Так, что казалось: зеленоватые звёзды с неба сейчас в ладони посыплются искрами. И как высокий, светлый, что пришёл к нам на рассвете с отрядом, говорил певуче на языке сумеречных синдар. Каждое слово как песня.
— Нет, — сказал я, — спасибо за доброту, Хонахт. Но я не могу.
— Почему? — удивился врачеватель.
— Я не воин. Я ни во что не верю, — кивнул через плечо на Рагнейд. — Только за неё вон и за Брин жизнь отдам, если потребуется. Но за Тьму воевать не пойду. А давать клятвы, когда не готов поднять меч, — значит лгать.
Странствия***
После смерти Рэйси было скверно. Вначале я хоть работать мог. Теперь — нет. Бродил по коридорам и думал. Вот есть, скажем, человек. Не клявшийся, не изуродованный. Такой же, как я, как светлоглазая Анхин. И как он не видит всего этого? Отводит глаза? Принимает? Нет, нельзя такое принять. Никак нельзя, не получится.
Крепость гудела. Орки бранились у главных ворот. Эррамэ окрикала рабов. Пленники шептались над мёртвым товарищем.
Свет молча сиял. Тьма всегда была шумной. Говорила, говорила, говорила — многими голосами. «Когда она уже сдохнет, мы хотим мяса!». «Наш волк голоден!». «Не видишь: нет у меня руки». «Подлечить — и на рудник». «Должен же кто-то платить дань». «Старшего забрали в Чёрную крепость, женщина сбежала, хутор сожгли».
Ярусом ниже в каменных тесных клетушках жили рудничные. Эстоладцы сперва тоже. На пороге одной из клетушек сидел вастак. Расшитый плащ, шапка меховая. Из знатных. Было время, мне за каждым кустом виделись вастаки. Но этот меня окликнул. Скажи, мол, когда Владыка их призовёт, а то рад бы всей душой, да не дают службы.
А ведь я северянином выгляжу, мысленно усмехнулся я. Хожу по Ангбанду с оружием. В не местной одежде. Не шарахаюсь от орков. Задаю вопросы пленникам. Вастак, вон, юлит и цепляется. Дожил — в Чёрной-то Крепости.
Спросил его:
— Ты из Дор-Ломина?
Он улыбнулся масляно и кивнул.
— И как там сейчас, в Дор-Ломине?
— Ну, как. Сейчас-то там, наверное, уже не осталось ничего.
Рассказал, была долгая зима. Волки приходили с гор. Несколько лет неурожая. Мельком помянул восстание — «было дело, дурили». Новых земель захотели, новых рабов. Его род по слову шамана ушёл в Эстолад. Кочевать.
— Ты же эстоладец? Зря вы рабов не держите.
Из подземелий меня вынесло — словно в спину гнали. Убил бы я безоружного? Этого бы — да. Уже думал, куда удобнее ударить.
Проклятая Чёрная Крепость, что же ты со мной сделала? Что оставила мне на память?
Жалкий комок у подножия трона — пленная эльфийка.
Парень из гаурвайт — цепь от скованных рук к стене.
Кровавые дыры на лице Куницы.
Гламрен — тень над горном в оружейной.
Камни Света в оплывах чёрного железа.
Головёшки дома на южном хуторе.
Многое оставила. Пропади оно всё пропадом.
Оркам на воротах соврал: получил, мол, весточку из Эстолада. Родичей пойду встретить. Поверили, морготовы твари, верят своим. Проводили разъездом через Анфауглит. Отпустили — как был, с копьём. Гоготали. Велели дождаться «со своими бабами» следующего разъезда — не то из крепости волколаков спустят.
Пыль на равнине осела. Показалась чёрная выжженная земля. Я отвернулся и пошёл на запад.
Через пеший переход лёг в траву ничком. Лежал, пока не стемнело, слушал лес. Живой. Зелёный. С лисами, белками, ежами. С кривыми, слабыми, но — деревьями.
То ли роса выпала, то ли что — когда поднялся, лицо было мокрое.
Следующим утром видел тёмных духов. Ехали в Ангбанд, скоро, верхом. Кони чёрные, злые, храпели, грызли удила. Схоронился от них за деревом — миновало.
Леса опустели: ни орка, ни мыши. За несколько дней пути — один брошенный дом. Взял оттуда одежду, плащ и горстку чёрствых лепёшек. Хозяева бежали, видно, в спешке — дверь нараспашку.
Тракт тянулся к горам, большой, езженый. Пошёл кромкой леса вдоль. В горах у ущелья день пережидал три отряда морготовых войск. Два орочьих, третий — люди, духи и пленник. Рыжий эльф в красных одеждах.
Спустился отрогами гор к реке — легче идти по мелководью. Охотился в перелесках. Сломал один из ножей. Встретился однажды с химрингскими во главе с Хонахтом. Возвращались в Ангбанд, раненые. Хонахт пожелал удачи в поисках. Стоило, может, спросить про Энгора — не спросил. Моргот бы с ним.
Косогор вывел к перекрёстку. Скрываться я устал, выбрал прямую дорогу к югу. Чего мне бояться? Есть копьё и нож. Люди подстерегут лихие — так сам не лучше. Рагнейд и Брин… Велик Белерианд. Будет на то воля Валар — найду.
Беженцы шли мне навстречу — в Невраст или в Бретиль. Семьи, дети, со скарбом, с тележками. «Море идёт! — говорили с ужасом. — Берегись, парень, море идёт!». «Я ищу мать и сестру. Рыжие женщины, невысокие, в цветных платьях. Лекарки». Никто не видел. «Нет больше острова Балар, и нет побережья, и нет лесов на юге — море пришло!» — сказал светловолосый эльф. Он хромал, опирался на меч.
Я тогда мечтал увидеть снова посланников Запада. Высоких, прекрасных, как звёзды. Сложить оружие к их ногам. Потому что если так нужно богам, и светлым духам, и эльфу, строителю Ост-Химринг, и белым кораблям, и мёртвой Рэйси, чтобы Чёрная Крепость и всё на тысячу лиг вокруг было сметено – пусть так. Пусть уничтожат здесь всё — и меня заодно. Хороший конец.
Море наступало. После ночёвки в холмах я видел его. Синий блеск за дальними деревьями.
На обочине дороги женщина обирала ягоды с куста. Рыжеволосая. В ярком платье. Обернулась на шаги и треск кустарника — просияла.
— Фаннар! Фаннар, откуда ты взялся? Что ты здесь делаешь?
Рагнейд смеялась и плакала. Я обнимал её — и никак не верил.
Они с Брин тоже заночевали под холмом. Странничали долго: пошли, говорят, стирать бинты, а тут изменилось русло реки. Встретили вастаков, потом эльфов. Попали на корабль до дальних островов. «Ох, — Брин вздыхала, — уплутали». Видели битву, лечили людей и эльдар. Рагнейд говорила с морем.
— Пойдём домой, Фаннар, — попросила Рагнейд.
Не было у меня ничего. Всё то же копьё и нож. И синий блеск за деревьями.
Ни дома, ни родни, ни корней.
— Пойдём, — сказал я. И пошёл умирать.
Тьма***
Все дни в Ангбанде сплавились в горне в одну долгую ночь. Бегал по крепости, занимался стройкой. Пленные эльфы делали чертежи. Пленные люди добывали камень в каменоломнях. Орки, тупые, ломали инструменты почём зря. Лекарские палаты возвели — в половину яруса. Второй выход нужен, и очаг, чтобы жаровня с травами не коптила.
Работал до изнеможения. Думать — не думал. Спал урывками у штолен, подкреплялся из орочьих пайков. Приходил вечерами к Рагнейд, ложился головой ей на колени. Пахло от неё травами, мёдом, горькой полынью. И старым вином, каким пропитывают нитки для зашивания ран. Глаза у неё были блёкло-голубые, как первоцветы, голос как шелест ветра в лесу. Запомнил её руки, прикосновения — тёплые. Рассказы про детство, про волшебный лес, про куколок из соломы.
И тьму вокруг.
Я ей заменял потерянного брата. Она мне — весь мир.
Северяне гудели, как пчёлы на пасеке. (Давно, должно быть, канули те пасеки на дно Великого Моря.) Воины в чёрных латах отрядами тянулись к горе. Над равниной облаком стояла пыль от тысяч сапог. Ворочались в подземельях морготовы твари. Земля, разрушенные войной, оставили давно. Говорили, светлые пойдут на штурм.
Я не слушал. Только раз, когда строили палаты, отпросился подняться на южную башню. Ветер там был ледяной. Гора сизо дымилась. Курились горны, печи, очаги. Увидел Анфауглит, кромку леса за виднокраем, — но туда, вдаль, не потянуло. Жить мне уже не суждено было, только доживать. Недолго. Просыпаться, есть, говорить, двигать камни, орать на орков.
Слухи множились с каждым днём. В каменоломнях ломали проёмы — выкатывать камни на стены. Рудничных сгоняли в плавильни, кузницы и оружейные. Пленники, тени по углам, всё чаще собирались по двое, по трое. Перешёптывались, зло, опасливо. Я притворялся, не замечаю. В гул крепости влился визг мехов и стук молотов. В ход шло болотное железо. Целыми днями обрабатывали мечи. От едких ядов на металле болели и отекали пальцы. Всё больше и больше было новых людей вокруг. Чужаки в чёрных обносках, покрытые шрамами и ожогами. Брин хозяйничала в огромных лекарских палатах.
В крепости был голод. Эстоладцы сидели кругом у очага, хлебали из одного котелка. С отрядом орков-копейщиков пришла лекарка с Химринга. Уже взрослая женщина, при ней лютня в чехле и меч в ножнах. Она и рассказала за трапезой у земляков: живы люди из Ост-Химринг, возвращаются на зов Твердыни. И Тарин, и Рийан, и Хонахт, и даже трёхлапый пёс Кархе. И Энгор.
Я тогда вышел — а за спиной веселились, радовались добрым вестям. И засмеялся в галерее — хрипло и страшно.
Возвращаешься, Энгор? Думаешь, ждут тебя? Думаешь, как взмахнёшь плащом, отойдёт чужак в сторону? Нет уж. Свою войну ты выбрал. Отправляйся, откуда пришёл. Катись к Морготу и всем его огненным балрогам. Пусть под твоим началом ходят орки. Пусть слагают о тебе песни. Пусть остатки твоего отряда светлые поднимут на копья у Врат Тангородрима. Убийца эльфов и людей, опалённый Белым Пламенем, тот, кто втоптал в кровь и грязь остатки садов Светлой Мелиан — ступай обратно во тьму. Пропади пропадом. Я вернул долги. Не будет тебя в моей жизни и смерти.
В лекарских палатах тепло было и тихо. Рагнейд раскладывала по жаровне травы на просушку. Рыжие волосы убраны под пёстрый платок, на лбу сажа.
— Ранка, говорить мне с тобой нужно.
Обернулась, ойкнула радостно и удивлённо. Взял её руки в свои. Злая радость во мне кипела ключом, как вода в котле.
— Много мы вместе пережили — не на одного и не на двоих хватит. Знаю, что не место и не время таким беседам: война, голод, скоро начнётся осада. Но если мы выживем, если выберемся из Железной Темницы, — пойдёшь ли замуж за меня, Рагнейд, дочь Леда?
Раньше иначе бы сказал. Или добавил бы «Отказом не обидишь — сестрой звать буду». Но раз брат её жив, некого заменять — только стать равноценным. Ненадолго: дышать мне осталось чуть-чуть. Неделя; может быть, меньше. Будет битва, будут стяги, случайная стрела, копьё, меч — неважно. И чистый огонь.
Рагнейд покраснела — густо, как все рыжие, до корней волос.
Не забирай моё право на хорошую смерть, маленькая травница. Неладная у меня была жизнь.
— Фаннар, — опустила низко голову, макушка пополам поделена ниткой пробора. — Знаешь, когда меня эльда на острове спросил, к кому моё сердце рвётся на большую землю, кто у меня там, я ответила: брат да побратим. Ты славный. Добрый, надёжный. Спокойно с тобой: знаю, никто меня не обидит, когда ты рядом. Но ты верно сказал, не след сейчас о себе печься, когда так страшно, когда такое творится. Вот после войны... — она вдруг вскинулась, закусила отчаянно нижнюю губу. — Да, Фаннар. Да. Я согласна.
Прижал её к себе. Она долго плакала мне в плечо, а когда отстранилась, глаза смеялись.
Словно и не было на белом свете никакого Энгора.
Брин узнала вскоре, в тот же вечер, сказала: «Молодцы, детки». И тут же забеспокоилась по своим лекарским делам, что ткань нужна. На перевязку, на носилки и на пол. Я кивнул и пошёл требовать. Ничего не изменилось.
@темы: РИ, "смесь любительского театра с психологическим тренингом"