я энергия взрыва
я эхо грозы
я пока не опасна – но это только пока
я эхо грозы
я пока не опасна – но это только пока
— Эй, парень! Парень! Да, ты, чего плечи к ушам задрал?
Сутулится, прячет руки в карманы. Квадратные пиджачные плечи вверх. С одного бока ткань топорщится, чёрный угловатый боковой плавник. Идиотский анекдот. «…Или так рад меня видеть».
Этот, раз с пушкой, — из картеровских.
Поворот плавника. Уплывает за угол.
Эмпти тут же прикладывает головокружением. Так тебе и надо, дурища, нечего было вскидывать подбородок.
Озвучивает это про себя голосом сестры. Та всегда обзывается.
Эмпти оседает лопатками в стену. Хлопья краски. Свитер липкий от въевшейся пыли и сухой земляной крошки. Никаких больше ночёвок на кладбище.
Идёт ещё один. Торопится.
— Эй! Ну эй! Ты местный?
Этот тонко вздрагивает всем телом. Будто поднимается на задние лапки. Дыбом тёмные волосы над зыбкой белой кляксой лица.
— Да постой ты! Знаешь, в чём заключается космический порядок?
Прибавляет шаг не глядя.
— В том, чтобы каждый мог по собственному желанию материализовать себе из ничего кружку пива! — кричит Эмпти вслед. Заходится кровавым кашлем. То, что сидит в ней, начинает восхождение. Карабкается по глотке, отталкиваясь от стенок. Снова. Вот же мразь. С усилием Эмпти сглатывает, царапает воздухом горло. Живое, скользкое с хлюпаньем и трепыханием проваливается обратно в желудок.
В книге, которая обгорела только краями, были картинки. На одной нарисованный человечек, как машина. В нём детали, белые и красные. Связаны между собой проводками, отлажены, служат исправно. Внутри Эмпти всё давно развалилось. Детали оббились друг об друга, проводки между ними болтаются — провисшие струны.
Живое-и-скользкое умеет за них тянуть.
Одна струна крепится к кости в правой голени. Другим концом – к верхним зубчатым позвонкам в шее. Дёргается, натягивается, низко-медно звучит, задевает крепления. Асфальт бросается Эмпти в лицо – она швыряет себя вперёд, головой в колени. От боли её бьёт озноб.
Когда-нибудь оно угадает струну. Ту, которая привязывает Эмпти к телу. Струна лопнет, Эмпти вылетит наружу. Зависнет над стылой улицей – Чернолес зимой вымерзает без ветра. Посмотрит, как тело двинется дальше само. Неуверенно, пока живое-и-скользкое не освоит рычаги. Потом быстрее. Увидит, как оно порежет руки осколком. Как на каждой стене и камне будет рисовать тёмной кровью – пока та не кончится, как краска в высохшем фломастере. Как кровавые пятна и разводы станут новыми живыми-и-скользкими. И поселятся в других.
Эмпти приходит в чувство. Ей холодно. Тряпки не греют. Обзор: жирная комковатая пыль, дорога, куча мусора, колотый кирпич у дома напротив. Она лежит на земле ворохом тряпья. Клубок теней прорастает из битого асфальта. Корни – стоптанные кеды, обтрёпанный край джинсов. Листва – грязные спутанные чёрные волосы. Между ними лохмотья, дыры, провалы, сероватая кожа. Царапины кровоточат или гноятся. Надо перевязывать, иначе… Иначе плохо. Взгляд Эмпти стелется по земле. Упирается редким прохожим в ботинки, и они спотыкаются. Это называется «мгновенная карма».
Великий Космос послал Эмпти испытание.
И она не вывозит. Она вообще не вывозит.
Чтобы не мёрзнуть, надо встать и идти. Куда идти? Чернолес – маленький город. Дома по пальцам перечесть.
Дом мёртвых. Квадраты. Ячейки. Соты. Умиротворение. Ровные ряды надгробий. Док – запах болезни, голос мягкий с запинками. Перчатки у него страшные. И вопросы.
Дом странностей. Тепло. Горький вкус лимона в чае. Бельведер – визгливый смех и брызги краски. Шляпы прорастают грибами из стен. Чьи-то тени. Вывеска-обманка. Открыто-закрыто. Воровать еду со стола.
Дом машин. Въевшаяся бензиновая вонь. Ласковая грустная тьма — Джером. Задумчиво-надёжный. Белые капсулы. Снимают боль. Живое-и-скользкое его побаивается, но не слишком. Сноп малиновых шипучих искр. Ярость. Непредсказуемость.
Дом крыс-с-туманом-в-голове. Кровь, крики, плесень из стен. Злые оскаленные рожи. Тяжёлые кулаки. Провал. Космическая чёрная дыра.
Два-дома-с-переходом. Опасно. Оружие, металл и лекарства фонят одинаково. Бормотание, перепалки, лязг, асфальт от ударов тракторных подошв стонет. Сестра. Её лицо из сплошных ножей, кривящийся рот. Насмешки. Придирки. Картеровские зубоскалят – а подойти брезгуют. Видно по ним. Человек в чёрном. «Мисс Соул, лучше ступайте в ночлежку».
Дом ведьмы. Клочья паутины. Зверь в наморднике у дверей. Неоновое сияние. Так земля иногда светится по ночам. Музыка – поющие женщины, высокие голоса. Сплетаются, взмывают вверх, бьются в потолок. Мёртвая кукла за барной стойкой, белый фарфор, чёрная ткань, кромешный провал пуговицы. «Не кашляй мне тут, девчонка». Прогонят как пить дать. Зелья на стойке в клубах дыма. Шум толпы. Разговоры. Фальшивые улыбки. Мусор на полу.
В Доме ведьмы есть ещё кое-что… Кое-кто.
Однажды в переулке она намеренно приходит к Эмпти, к маленькому грязному клубку теней, подсаживается, чтобы быть одного роста, не давить; от неё пахнет сладким, как будто конфетами, Эмпти, считай, с самого детства не ела сладостей. Платье струится, переливается, как оперение, она садится на корточки, сомкнув колени, — а когда танцует, всегда разводит перед всем залом, как перед мужчиной. И улица становится сценой, и откуда-то бьёт свет, выделяет её, девушку-конфетку с конфетной обёртки. Она задаёт вопросы — голос мягкий, тёпло-молочный, протягивает руку тоже мягко, тягуче. Эмпти отшатывается на полметра, съёживается в комок. Её бросает в холодный пот – живое-и-скользкое внутри проснулось, потянуло воздух. Заинтересовалось. А ну сгинь. Уходи-уходи-уходи.
Она думает, это её прогоняют. Нерешительно уходит, каблуки еле-еле трогают дорогу. Неслышно.
После этого вокруг Эмпти — и в ней, в голове и где-то под ложечкой — такая жуткая пустота. Как вакуум. Как было, когда она думала, что сестра без руки не выживет. Как если бы перерождения обнулились, и пришлось начинать с самого начала.
Лицо у неё гладкое и белое, на ощупь, наверное, тёплое, скруглённое на скулах, скос вниз к подбородку. «Личико сердечком». Сияет мягким светом неяркой электрической лампочки. Гладкое, белое, шея тонкая и высокая. От сладкого запаха клонит в сон. Ключицы вразлёт, нечеловечьи. Дальше чёрные кружева, под кружевами тоже кипенно-белое. Уткнуться ей в плечо, пусть жалеет. Эмпти бы даже свои руки-грабли перед этим отскоблила дочиста: нельзя к ней – пальцами в земле, крови, мазуте.
Добрая, хорошая, тёплая, мягкая.
Имя у неё карамельное. Ноги под перистыми юбками длииииинные, да ещё каблуки. А ходит легко, гибкая, воздушная, и ещё легче изгибается, плавится там, на сцене, где в чёрные стены бьются женские голоса. Чужие взгляды, липкая грязь, к ней не пристают. Соскальзывают, не касаясь.
Тёмный уголок для неудачников, кто не поместился у стойки. Эмпти находит себе местечко под тумбой на полу. Садится неподвижно. Сливается с темнотой. Обычно всё же чуят, выгоняют — но не сразу. Она смотрит, сколько позволят. Запоминает. Её руки двигаются плавно, волнообразно, локти острые, косточки видны бы были, будь короче рукава, бёдра покачиваются, описывают восьмёрки, вьются длинные юбки, скрывают-открывают: колено, лодыжка, тонкое, белое, чёрный высокий ботинок. Разлетается выше плеч ровная кромка чёрных волос.
Красивая, такая красивая.
Живое-и-скользкое почти бережно тянет за новую струну. Адская боль.
Отвали, думает Эмпти. Сволочь, дай отдохнуть. У меня праздник. Не хочу отдавать долги. Не буду. Не сейчас. Ты-то не видишь, как она танцует.
Нельзя, чтобы оно когда-нибудь увидело.
Нет. Не позволю.
Эмпти вытягивает вперёд ноги. Их протянешь такими темпами. Кости зудят.
От холода впору сдохнуть. От боли. От жажды иногда. Но от того, что невозможно прикоснуться, никак, ни к кому, — тут сама бы в петлю.
Пока эта дрянь внутри ломает детальки, она, Эмпти, — смерть. Для любого. Крыс-с-туманом-в-голове не жалко. Пусть. Сестру — жалко, но поздно уже. А эту — мягкую, нежную, быструю в движениях, отчаянно-хрупкую, чёрно-белую статуэтку — просто н е м ы с л и м о. Чтобы её никто не смел, никогда.
Будь воля Эмпти, заперла бы её в стеклянный шарик — видела в чужом брошенном доме такую игрушку. Чтобы та танцевала за стеклом, в безопасности. А Эмпти смотрела бы. Снаружи. Вечно.
Тень густеет, загораживает от неё сцену. Зверь в наморднике. Касается её бока ниже рёбер носком ботинка. Заметили. Без слов — на выход. Эмпти кое-как собирает ноги, приподнимается. Нет, встать не выйдет. Глотает вязкую слюну — не сплёвывать на пол, люди, смерть, нельзя. Сил стоять ровно взять неоткуда. Кто-то из гостей за стойкой гогочет. Эмпти вылезает из Ведьминого дома на четвереньках, по-собачьи. Зверь занимает своё место у входа. Музыка обрывается. В узком, исчезающем дверном проёме Эмпти с улицы видит: она изящно усаживается на край подиума, границу своего стеклянного шарика, поправляет юбки. Чья-то рука подносит ей бокал с чёрным, дымящимся.
Хватить уже тянуть. Обратиться к доку, пусть посмотрит её, расскажет, что это с ней за дрянь. Пойти к человеку в чёрном, пусть даст, что поможет. У него полно лекарств. Надо это вытравить, выгнать. Чтобы не смело глодать Эмпти кости. Чтобы не смело угрожать ей.
И тогда, если оно уйдёт, оставит Эмпти одну в её теле, может быть, она могла бы… Могла...
От боли у Эмпти не выходит додумать картинку.
На десятом шаге она тяжело опускается под стеной. Нет, сегодня больше никуда.
Через час или два у неё кончится смена. Она выйдет, прямая и чёрная, в длинной кофте поверх платья и с сумочкой на ремне. Присядет рядом с клубком теней. Спросит о самочувствии. Эмпти как-нибудь обманет то, что в ней, чтобы не просыпалось. Попробует заговорить. Ну, хотя бы заговорить. От этого же ничего не рухнет.
Сейчас она закроет глаза — чтобы неон вывески их не слепил — и будет ждать. Что такое шестьдесят минут? Или, допустим, сто двадцать? Для Великого Космоса — вообще ничего. Он, Великий Космос, иначе понимает время.
***
Полтора часа спустя танцовщица Эмори выходит из бара Аризоны — отсыпаться, потом ведь ещё на работу в закусочную. Эмпти давным-давно беспокойно спит, опираясь о стену.
Танцовщица Эмори очень устала после смены и немного пьяна.
Она идёт домой и никого не замечает по дороге.