Общие сведенияЛандгран, Вальдемар Глебович
Настоящее отчество — Францевич
1811 г. р., место рождения — г. Куй, Росская Конфедерация
Семья:
Отец — Франц Ландгран, эмигрант с французскими корнями (1770 г. р., г. Ингольштадт, Германское королевство)
Мать — Эмма-Ноэль Липпевехзе (в первом браке Ландгран, во втором браке после замены документов Эмма Теодоровна Ясенева). (1784 г. р., г. Имст, княжество Остеррайх, формально Германское королевство)
Отчим — Глеб Фимович Ясенев (1783 г. р., г. Спеченск, Столичный ызд, Росская Конфедерация)
Братья, сёстры — Анатоль Францевич Ландгран (1801, г. Имст, княжество Остеррайх, формально Германское королевство — 1828, пос. Бишня, Кирзанский ызд, Всероссийское Соседство), Револьда Глебовна Ясенева (1828 г. р., печная, г. Столица, Всероссийское Соседство).
Франц Ландгран, служащий германского лесопромышленного концерна, женился на девице Липпевехзе из-за большого приданого. Работал в Куйском ызде в Росской Конфедерации, контролировал поставки. Осенью 1817 года после волнений на Кирзанской железной дороге отправился в Петерберг выяснять, добралась ли до Порта последняя партия леса, предназначенная для отправки в Германию, — и пропал без вести. Старший его сын, семнадцатилетний Анатоль, учился в Столице в университете и к весне 1818 года перестал отвечать на письма матери. От господина Ландграна по-прежнему не было вестей. Госпожа Ландгран с младшим сыном Валей приехали в Столицу. Там они узнали, что в Петерберге была революция, что Четвёртый Патриархат распустили, что Европы ввели санкции и отрезали связь, и власти в стране, фактически, нет. Говорили, что будет война. Анатоль ввязался в революционный кружок, с очередной демонстрации его, раненого, привёл домой случайный прохожий – рабочий-электромонтажник Глеб Ясенев. Он познакомился с госпожой Ландгран, посочувствовал её семейной драме и поехал в Петерберг, чтобы узнать что-нибудь о судьбе её мужа. Выяснил только, что Франц Ландгран первым же кораблём после открытия Порта отбыл в Германию. В Петерберге Ясенев попал в армию на линию обороны на границе с Финляндией-Голландией, участвовал в целом одном настоящем боевом столкновении, был легко ранен. Искренне поверил в дело революции. Вернулся с войны весной 1819 года и сделал госпоже Ландгран предложение. Она согласилась.
_____________________________________________________________
В 1828 году после первых контрреволюционных выступлений и погрома столичной кассахской общины Анатоль, переводчик с нескольких языков и государственный служащий, и его гражданская жена Забава Фетисова в спешке выехали с городской квартиры и исчезли. Ясенев по просьбе жены пытался их разыскивать, на очередной запрос Кирзанский ызд ответил, что гражданин А. Ландгран был арестован и расстрелян по обвинению в контрреволюционной деятельности, а гражданка З. Фетисова в настоящий момент находится под следствием.
______________________________________________________________
Валя Ландгран закончил в Столице двухгодичную школу и старший отряд, поступил в художественное училище. С классической живописи перешёл на факультет искусствоведения. В 1828 году был волонтёром на Всероссийской художественной выставке революционного искусства. Входил в состав комиссии по делу о музейных объектах государственного значения как представитель студенчества. Ответственный за каталогизацию запасников Столичного исторического музея (бывш. Главного Присутственного Патриарших палат). С 1830 по 1835 год работал учителем рисования во втором младшем отряде в Столице, с 1832 по 1835 — учителем МХК и куратором кружков внеучебной занятости в двенадцатом среднем.
7 лет7 лет
Валя помнил из жизни в Куе отдельные картинки, яркие, как глянцевые открытки в альбоме. Светлый дощатый пол на первом этаже и яркое белое пятно у окна – маляры однажды уронили банку побелки, когда шли красить потолки в мезонине, и тётка Есения, горничная, так и не смогла оттереть доски. Мамин кружевной зонтик – она брала с собой, когда ходили гулять на набережную, и ветер трепал по краю оборки. Реку Нестру, широкую, серо-бирюзовую, летом – в пляшущих чёрточках лодок, зимой – в полосках флажков, отгораживающих каток. Белый двухпалубный пароход с огромными красными колёсами, который ревел на пристани июньскими вечерами и разбрызгивал далеко по реке пенную воду. Зория, сына хозяйки дома, где жила их семья, — и как визжала его старшая сестра, худая жеманная девчонка, когда они посадили ей в чулок лягушку. Бродячих собак из заброшенной рыбацкой деревни на окраине – их можно было кормить даже рыбой и размоченным хлебом, они ели всё и были совсем не злые. Старших ребят, собиравшихся у Ната, — как девушка, не то Арина, не то Дарина, в слезах убегает из сада через дальнюю калитку, а какой-то рыжий и лопоухий бежит за ней и кричит: «Подожди, я всё объясню!».
Лучше всего запомнилось, как, когда он был ещё совсем маленьким, мама возила их с Натом в Петерберг. Это было весной, поезд стоял посреди равнины – ждали, когда откачают воду с рельс. Вокруг расстилалась сплошная вода, кусты и редкие дома торчали из неё отдельными островками, Валя бегал по всему поезду и выглядывал в окна, а в последнем вагоне высунулся наружу через открытую заднюю дверь, у которой курили двое взрослых мужчин. Солнце бликовало на воде, она пахла холодным, голова у Вали закружилась, и он чуть не упал на рельсы – один из куривших успел поймать его за воротник пальто.
На въезде в Петерберг высились красные кирпичные стены, перед шлагбаумом на переезде железной дороги стояла очередь из телег и экипажей, Валя махал им из окна, пока мама не попросила его перестать, потому что так делать неприлично. Брусчатка под ногами смешно цокала, все улицы были мощёные, невероятно шумные и узкие по сравнению с куйскими деревянными тротуарами. Мама познакомила их с бабушкой, старой дамой в чёрном, от которой пахло нафталином. Бабушка жила в гостинице в большой красивой комнате с позолоченными рожками ламп. Они с мамой и высоким господином по имени Нотариус целыми днями спорили на чужом языке, который Нат понимал, а Валя – нет, о каких-то бумагах. Нат рассказал потом по секрету, что у них в Вене была ещё одна бабушка, старшая сестра этой, а теперь она умерла и оставила эти бумаги маме в наследство. Несколько раз Нат соглашался погулять с Валей в городе – там было много людей в тёмно-серых пальто с красной отделкой, и одинаковые чёрные повозки, и высокие дома – в три, а один даже в четыре этажа.
На следующий год Нат поехал в Столицу держать экзамен в университет, и отец перед отъездом очень повздорил с его учителем — хотел заплатить только после того, как своими глазами увидит приказ о зачислении. Учиться в университете, по словам взрослых, стоило дорого.
Отец был абсолютно лыс, носил чёрный сюртук с двойным воротником и постоянно бранил кухарку, что та невкусно готовит. Кажется, ему не нравилось жить в Куе, не нравилась ему и река, и их дом, и деревянные тротуары, и Валя ему тоже не очень нравился.
17 лет17 лет
Валя перестал произносить заученный текст, когда пол под ногами угрожающе покачнулся, — слова вылетели из головы. От невыплаканных слёз глаза пекло, лицо горело под тремя слоями душной сладкой косметики — спасибо Славке, старосте, пудра — кошмар, но с ней всё же лучше. Он заговорил про людей, с которыми учился — какие они вдохновенно-светлые, и про своего друга и соавтора их общей картины, который поддерживал его во всём, который поил его чаем, как он всем им благодарен, про то, что революционное искусство — больше, чем самовыражение, это сотворчество, это связь между людьми, которая делает их сильнее, которая только крепнет в тяжёлые времена, чтобы потоком времени не разметало. В зале переговаривались критики во фраках, важные чиновники в сером, и сидело, стояло в проходе столько людей — не поймёшь, те, чьи работы выставляются, или приглашённые со стороны, и какие-то среднеотрядские дети с белыми бантами, и в первом ряду — главный зритель этого марионеточного представления, невысокий человек, кто-то из Революционного Комитета, Валя не помнил, кто именно, не прочитал, не до того было. Он смотрел на сцену сквозь астровые звёздчатые лучи софитов — со скучающей гримасой, с очень тонкими губами и тонкими усиками, лицо, не выражающее ничего, кроме отсутствия интереса, и Валя, когда темнота, клубящаяся за многоголовой толпой, стала сбивать его с мысли, остановился взглядом на этом лице. Ну вы, ну хотя бы вы, вы же как-то жили до Революции, вам же это всё зачем-то понадобилось, как-то вы к этому пришли, кто-то же вам помогал, кто-то был с вами, кто-то вам, не знаю, чай заваривал, господи, вы вообще меня слушаете? — Валя говорил, что революция — это мечта о лучшей жизни, что в искусстве надо быть честным, и никак не привить человеку искренность художника, но можно научить его не бояться — а лицо члена Революционного Комитета по-прежнему не менялось, он всё это передумал сто раз, переслышал из каждого утюга и каждого радиоприёмника, граждане с Революции начали говорить и десять лет всё никак не наговорятся, сейчас торжественное открытие, потом банкет, бесплатное шампанское, Всероссийский Союз Художников — скучные рожи.
За кулисы Валя не вышел — его шатнуло. Он сделал два шага за занавес, упал на колени и наконец-то разрыдался, налетела Славка, собранно-бесшумная, со стаканом воды, со своей неизменной серебряной пудреницей, шелковистая приторная пуховка прошлась по подбородку, по щекам, размазывая горячие слёзы: «Держись, Эстет, сейчас директор закончит, пойдём всем студсоветом красиво стоять».
Славка, хотел сказать Валя, Славка, хорошая, спасительница ревущих идиотов, я не могу, это выше моих сил, понимаешь, мой брат пропал в прошлую среду — теперь я его никогда больше, видимо, не увижу, квартира вверх дном, явно съезжали в спешке, ордер на арест, это же леший знает что такое, а сейчас я стоял здесь и говорил об искусстве, и никому не было до этого дела, и человеку в первом ряду — Золотце, его фамилия точно Золотце — тоже, зачем же тогда это всё, зачем была революция, зачем рисовать, зачем Нат хотел придумать всемирный язык? Но ничего этого он не сказал вслух — только поблагодарил кивком, допил в один глоток воду из стакана, снял очки и протёр высокой манжетой рубашки.
19 лет19 лет
...Отчим не понимал, зачем нужно менять отчество, — по его мнению, можно было взять обычную росскую фамилию вместо иноязычной и не заниматься глупостями.
— Фамилию Ландгран носит не только мой отец, — упорствовал Валя, — многие другие люди тоже. Достойные люди, в том числе. А упоминать частью моего собственного имени человека, который бросил нас с мамой одних в другой стране, я не хочу.
— Сложным ты вырос, Валька, — удивлялся Глеб Фимович.
После мнимой потери паспорта документы поменяли за шесть недель.
20 лет20 лет
Вале было не до лекций в художке, он и так не успевал половины запланированного, — и раз от раза опаздывал всё больше и садился со своим поцарапанным этюдником в дальнем углу у двери. Оба крыла стенного угла поколения учащихся исписывали глубокомысленными высказываниями: «Весь мир в труху! Но потом...»; «С утра взять натуру — и в урну», «Вали в свой Нижеспеченск, малюй своих курей!», длинными цитатами из Толстоевского и ещё более длинными — из «Истории искусств» господина Вербенова. Последние служили импровизированными шпаргалками для отчаявшихся двоечников. Рисунков было ещё больше, — птицы, флаги, набросок сапога, несколько драматических этюдов тематики «студент перед просмотром», обнажённая женщина по пояс, чей-то полупрофиль и абрис груди. Валя отвлекался от лекции мгновенно: читал надписи, рассматривал рисунки, изучал узоры трещин в облупленной краске. Его разум в тесных комнатах училища как будто отказывался сосредоточиваться на одном предмете, и он снова мог думать, только выбежав на улицу в перерыв, жадно думать обо всём, что есть на свете, о печных детях, о великих художниках, о весне, о коньке крыши бывшего особняка Славецких на Каштановом бульваре, об ослепительно красивом натурщике Касе, который позировал их курсу однажды на рисунке с натуры. Любимым предметом у Вали оставалась история искусств. Зернистые репродукции имперских статуй вызывали у него эстетический восторг.
24 года24 года
Самым скучным в работе с детьми была необходимость параллельно контактировать со взрослыми, которым всегда всё нужно знать и всё контролировать. На осеннем собрании работников системы образования и воспитания Вальдемар чудом отделался от каких-то бородачей, которые пристали к нему с расспросами о связи детских рисунков и отклонений в поведении. Быстро раскланялся с учёными из Столичного репродуктивного центра. Прозевал и проскучал всю официальную часть, обсуждения и круглые столы, легко оттарабанил собственный доклад о вкладе экскурсий в профориентацию. Петербержская мегера из юристов — сколько же любителей охранять права детей выкопалось, его бы права кто поохранял — попыталась припомнить ему среднеотрядских авантюристов, попытавшихся стянуть из музея индокитайскую шелкографию. Вальдемар поулыбался и дезертировал. Вечер прошёл бы совсем впустую — если бы на этом самом тоскливом в мире мероприятии ему не встретился В.
Ещё при знакомстве, пожимая руку студенту педагогического училища, Вальдемар подумал, что тому совсем не идёт его помпезное, многосложное имя, спотыкающееся на колдобинах согласных "дл" и "нт". Возможно, ему было бы к лицу что-то просто, светлое, среднеросское — либо Лад, либо Лен. Лад — широкая, сияющая улыбка, плавная линия подбородка, глаза, серо-бирюзовые, как волны в Нестре, смешинки — чёрточки лодок. Лен — тонкие руки с крупными кистями, зыбкая светотень складок рубашки. Такие рубашки следовало бы запретить после революции, с борделями заодно. Студент был хорош непозволительно и весь светился — ярче освещённых многоярусными хрустальными люстрами парадных залов Дома Учителя. Факультет росской словесности и литературы, последний год обучения. Вальдемар не мог не задать два роковых вопроса — спросил, можно ли нарисовать это сияющее видение. И номер телефона.
К чему идёт дело, стало очевидно не то после третьей, не то после четвёртой их встречи. Вечер был чудесно тёплый, и унылое заседание в центральном ведомстве по делам отрядов при городской гэбне естественным образом перетекло в прогулку вдвоём, а после прогулки очень не хотелось прощаться. Уже ближе к ночи Вальдемар пил чай в крохотной кухоньке ясеневской квартиры, и, придерживая блокнот поверх колена и угла столешницы, бездумно черкал на чистой странице. Линии, контуры, обрывки впечатлений — он почти не следил за своей рукой или за тем, не съезжает ли лист, не отслеживал сознательно, что именно рисует. Вскоре линии начали складываться в силуэты: двое мужчин лежали обнявшись. Вальдемар спохватился поздно — когда набросок из абстрактной отрисовки позы приобрёл портретные черты. Даже в ракурсе со спины невозможно было не узнать собственные сгорбленные со скосом вправо плечи. И просто бессмысленно — отрицать, что характерные крупные кисти рук, лежащие поверх лопаток его нарисованного двойника, взяты у весьма конкретной живой натуры. Это забавляло — и беспокоило. Вальдемар часто зарисовывал на память отдельные запоминающиеся детали внешности знакомых, иногда их самих, даже в полный рост, но точно не в таких подробностях, не обнажёнными и не в своих объятиях. Людям с блокнотного листа было очень спокойно — лиц не видно, не предполагает ракурс, но позы полностью расслабленные. Нарисованный Валя утыкался в плечо нарисованного Лада-Лена с естественностью человека, давно и взаимно влюблённого. Вальдемар задумался. Густо заштриховал тени у выступающих косточек на запястьях одного и вдоль позвоночника другого. Следовало бы теперь найти второй блокнот, чтобы носить на работу. Право объяснять отрядским детям, что люди обнимаются, когда любят друг друга, он мысленно охотно уступил воспитательнице. Вальдемар пролистал блокнот с самого начала, убедился, что ничего важного, связанного с отрядскими кружками или выставкой, там не было, и снова задержался взглядом на той же самой странице. «Пусть это будет моя мечта, — решил он. — У взрослого человека вполне могут быть дурацкие несбыточные мечты».