Ладно, окей, пора признать, что нынешняя осень хоть и проходит лучше обычного, но раз за разом превращает меня в эмоциональный фарш.
Органическая жизнь бессмысленна. Серьёзные разговоры невыносимы. Ноги — атавизм.

...Поэтому, когда за мой столик в Маке присаживается незнакомый пижон в кашемировом пальто — улыбка извиняющаяся, но с наглецой, — «Здесь свободно?», — мне хочется включиться на полную мощность и начать мерзко орать, но упс, включиться-то я и не могу.

Он разворачивает гамбургер. Нас разделяет тонкая стенка экрана ноутбука.

Конструкция храма выглядит тяжеловесной за счёт массивного антаблемента с преобладанием грубого декора в метопах и угловыми акротериями.
(На самом деле это шутка про то, что я слишком много думаю.)

В Маке столько людей и они пьют столько кофе и чая, что норму сахара на армейский паёк можно насобирать с трёх брошенных подносов.
Особенности формирования ИРП для вооружённых сил США. Консервированные бобы.

Остывший кофе отдаёт запахом жжёной пробки. Всю жизнь сначала съедаю в капучино молочную пенку, потом допиваю кофе.

— А вот это внизу углу что зелёненькое на стикере? — сосед по столу рассматривает наклейки на крышке ноутбука.
Я пожимаю плечами.
— Не помнишь, что налепил?
— Молодой человек, мы с вами на «ты» не переходили.
— Да я на «вы» только с бабушками и дедушками.
— Тяжело вам на работе, должно быть.

Неоткуда взять полную мощность. Даже неполную неоткуда.

Я чувствовал себя очень живым (а не куском замороженного эмоционального фарша), когда мы с Лэйтэ танцевали без музыки вальс на кухне общежития Тимирязевки. Тёмное окно, дверь на общий балкон заклеена, комнатные цветы на подоконнике — листья такие, знаете, зелёные, разлапистые. Советские электрические плиты, допотопные мойки. Плиточный пол. Я в военизированных ботинках на тракторной подошве умудряюсь не наступить Лэйтэ на ногу. И вечером перед Альконной, когда мы с Виком пытались танцевать за углом «Коперника», смеясь и путая лево и право. Было холодно, но мы в рубашках и колетах почему-то не мёрзли. Огромная шкатулка в виде книги стояла на бордюре и фантомно шелестела страницами.

И в прошлый понедельник во дворе-множества-окон в Большом Палашёвском, когда я пытался доворачивать Хэл на втором шаге, танцуя всё тот же самый вальс — раз-два-три, раз-два-три — по квадрату, и из её телефона по площадке вокруг нас мерно звенел извечный аккомпанемент к большому фигурному, — тоже было хорошо.

Там, где совпадают ненадолго движение и звук, замолкают бесконечные свёрла в моей голове (те самые, которые сверлят, сверлят, сверлят фундамент жёлтого здания каждый день, пока я сижу там на парах, пока печатаю в ноутбуке, пока сплю, уткнувшись лицом в собственные неприлично пышные манжеты рубашки).

Танцы очень спасают. Это вообще, наверное, лучшее из всего, что со мной произошло с сентября месяца.
Вечер каждой среды, бесконечные контрдансы, па-де-грасы, «перекинули даму в правую руку!», прогоны схемы по бумажке, под счёт, под музыку.
Если бы мне потребовалось благодарить Эру за всё, что этот невероятный человек для меня делает, вторым или третьим пункте в списке благодарностей было бы «спасибо, что позвала меня танцевать на Полянке».