Письма Революции: обратный отсчёт, три, два, один...

А я шью рубашки, ибо механическая деятельность отвлекает. Прострочить отделку на манжетах, пустить шёлковую ленту по горловине, подрубить чужие шаровары.

Остаются... последние сутки, да?
На что я буду надеяться там, где из света — только лампа в лицо на допросах? На то, что хватит сил? На то, что мы — по сути, не по форме, — правы? На последнюю встречу?
О чём я буду жалеть перед самым концом? Что слишком много говорил не то и не о том? Что слишком многое, наоборот, замалчивал? Что имел в теории право решать и не использовал?

От долгих ночных бесед под утро болит голова. (с)

Бесконечный плейлист обо всех и вся.

Про то, как что-то бывает хорошо, когда всё объективно плохо.
Про сырой весенний ветер, вязкие обмякшие сугробы, вечно мокрые выстуженные ботинки, фиолетовые дымные сумерки.
Про то, как за несколько часов до катастрофы чужие тёплые пальцы легонько гладят по запястью под обшлагом рукава.
Про арест, про руины после артобстрела, разбитый тротуар, холодную ночь, про надежду исправить неисправимое, которая, конечно, не воплотится.

Про то, как нагретым металлом ощущается в руке тяжесть оружия.
Про то, как пуля встречается с сердцем.
Про желание крошить в осколки и разрушать до основания.
Про готовность спасать и быть спасённым.
Про то, что происходит рядом, руку протяни — и о чём я ничего, совсем ничего не знаю.

читать дальше

ЭпилогЭпилог

Что я скажу, если мне дадут слово? Что сказать, когда нет больше возможности ничего изменить?
Мне ведь уже не будет страшно. Не хочу так думать, но к финалу наверняка выяснится, что на свете есть множество вещей куда более ужасающих, отвратительных и несправедливых, чем последний залп расстрельной команды.
Я всё ещё не умею говорить на публику. Я почти никогда не говорил того, что думаю, - просто не умел. И запрещал себе задаваться вопросами, когда это было совсем уж рискованно. Счастье и страх одинаково затыкают рот.
Новые социальные модели лучше старых, потому что пока лишены опыта ошибок.
Если пытаться объяснить в простых рабочих терминах, наверное, выйдет менее абсурдно. Что это было, что происходило с нами? Пять долгих месяцев мы жили в кредит, и после банк посчитал объём денежной массы достаточным, чтобы повысить ставку. Мы хотели рассчитаться в рассрочку, но с нас стребовали всю сумму сразу. Достаточно распространённая в финансовой сфере практика. Платить придётся за всё, и безумие – соглашаться платить, не зная цены. С тебя всегда взыщут по максимуму.
А мы не боялись крайнего срока платежа. Единственный доступный нам страх – страх не за себя – и тот впоследствии поистерся за эти месяцы. Страшила только перспектива потерять возможности. Не было ничего дороже возможностей, и в какой-то момент они выросли выше людей. Даже самых близких людей.
Стоило бы, может быть, попрощаться, но… У меня не получается быть лаконичным. Я всё равно не скажу всего, что хотелось бы. Я не хочу, чтобы нас слышали. Я не стану отнимать его собственные последние минуты. Я боюсь. Этого прощания – боюсь. А поблагодарить можно и мысленно. Спасибо, дорогой мой друг, которого я неминуемо потерял бы, даже если бы остался в живых. Спасибо за самые счастливые два месяца в моей жизни.
История пошла не по тому пути.
Я говорил в начале о сути исторического знания.
Возможность после, задним числом, красиво описать, как всё было, развязывает руки. На самом деле так не бывает. История творится реальным временем. На события можно влиять только непосредственно. Нам казалось, что в будущем мы сможем показать, что были более умными, более светлыми, более рациональными – и обязательно в белых рубашках. Так не бывает тоже. Историю пишут живые.
Единственным работающим историческим законом по сей день является случайность. Случайность слепа и крайне непривередлива в выборе орудий.
Стрелять будут залпом, я точно знаю, что залпом. И выстрел, самый банальный, что только может быть, придётся чуть левее середины груди. Сомнительное, по сути своей, но бесспорное везение.
Сюда отлично вписывается глупая, циничная шутка, что даже мой друг, который очень метко стреляет, не смог бы лучше.
Потом померкнет свет.
Очень хотелось бы перед расстрелом увидеть небо.
Меня зовут Сандрий Приблев, и я умираю из-за того, что другие люди испугались Революции в Петерберге. А значит, Революция всё-таки победит.

Как мы провели революционные месяцы с официального анонса: хроника.

местами нецензурный цитатникКвадратные зелёные колёса красного цвета.

— Чем заставить графа не думать Веней, проще заставить Твирина не думать армией. Никак, всё никак!
— Если бы граф не начал думать Веней, то у Твирина было бы меньше шансов начать думать армией.

— В любом случае, вовремя поглаженный Твирин всё равно не изменит предысторию, а жаль.

— Мы были в безхикераклье, простите мне этот ужасный неологизм. Не случилось его с нами.

— ПРОВАЛЪ.
— Да, выражает. Приблев и медицина. Приблев и надежды родителей. Приблев и Революция. Приблев и Золотце. Приблев и всё. ПРОВАЛЪ. Утешает одно: экономика у нас провалится не при его содействии, сама собою, — Первая Мировая всё-таки.

— Внимание, вопрос: почему меня греет мысль, что ради Вени отправили отправили сорок человек на расстрел?
— Потому что, ну, круто. Чем ещё демонстрировать Любовь, как не массовыми расстрелами. Не орхидеями же в корзинке, право слово.

— Глупые все. Думают, раз фаталь, значит непременно сложиться. Я вам как финансист скажу, если бы каждый обвал биржи все складывались, живые люди остались бы только в Куе.

— Хэр Ройш пришёл каяться мне, что, как ему кажется, они произвели на вас впечатление, цитата, светящегося пиздеца.
— Всё в порядке, все мои личные переживания выглядят так, как будто я увидел светящийся пиздец. Вся наша прекрасная Революция - это светящийся пиздец. И наше будущее прекрасное государство — светящийся пиздец. Лучом света во мраке светящийся. Нехилым таким лучом. Прожектором целым. Хэр Ройш сегодня сказал, что построить город Бедроград — его хрустальная мечта. Считайте, я впечатлился.

Письма Революции: обратный отсчёт, три, два, один...

Смотрите также