[fiorino]

возможно, хочется немного побыть кем-то другим.
побыть в чужом теле.
думать иначе.
двигаться иначе.
чувствовать иначе.
(с) «Быть Джоном Малковичем»

Всё ещё ролевые игры.
Всё ещё «Письма Революции».
Сказал бы, что ни в одну игру в своей жизни столько не вкладывал, но нет, вкладывал же. В Вика – имени которого так никто и не узнал – ничуть не меньше.
Совпадение фэндома случайно (или нет).
Но это же не мой герой, не мой ни единым словом, это чужой выдуманный человек из чужой головы. Из чужого текста. Свобода интерпретации? Театрализация постановки? Моделирование характера подобно восстановлению лица по черепу? Не знаю.
Впервые задумываюсь об этичности игры по книге.
Он становится таким живым, что я боюсь им умирать.
Перестать, перестать говорить через «я». Подумаешь, имя совпадает.

Назрела необходимость систематизировать имеющуюся информацию.
Анкета

Фрагмент переписки

Образование

Институт имени Штейгеля из жизни Приблева исчез ещё в начале Революции. Правда, он откладывал окончательное решение вопроса так долго, как было возможно, пока его не исключили официальным приказом за непосещение занятий и две не сданные сессии. Учитывая отсутствие в Росской Конфедерации, а потом и во Всероссийском Соседстве профильного экономического образования на тот таймлайн, с дипломом у Приблева не сложилось.
(В каноне, правда, всё было сложносочинённо. Хотя интереса к клинической психологии ему на полноценную специальность всё равно бы не хватило.) Из отдалённо напоминающего высшее образование у него сохранилась справка вольнослушателя за первые два курса Академии. "Прослушал курс лекций по теме..." и так далее.
В реалиях игры в декабре месяце Приблев кинул монетку на отчисляться или академ, по итогам написал заявление с туманной формулировкой "по семейным обстоятельствам" и к весне всё ещё в законном академическом отпуске.

Случайные факты и фанфикшн
История сложных взаимоотношений

NPC

NPC:

Придлев Ларий Артемьевич
По профессии врач, продолжатель семейного дела – стремился сохранить и преумножить клиентуру и репутацию, созданную ещё его отцом. Окончил Медицинский институт и аспирантуру, имеет учёную степень, хотя дальше прикладной медицины в науку идти не собирался. Не лишён своеобразного чувства юмора, циничности и не то чтобы снобизма, но ощущения собственной элитарности. С аристократическими пациентами ведёт себя внимательно и предельно вежливо, но чужой протекции не ищет. Человек слова, серьёзный, принципиальный, уважаемый в обществе. Однолюб и примерный семьянин. Считает, что лучшее – то есть наиболее правильное, - что можно делать в жизни, - находиться на своём месте и следовать своему долгу.
В воспитании детей ставил своей целью быть, в первую очередь, справедливым и относиться к ним одинаково. С долей здравого реализма полагает, что один педагогический провал из двух – не худший результат из возможных. Очень рад, что Юр нашёл свою дорогу в жизни – поскольку это главное. По поводу Сандрия махнул рукой, объяснил все его выходки несчастливым сочетанием возраста, эмоционального состояния и склада характера, и утешает жену, которая чрезмерно переживает за младшего, тем, что к двадцати трём, максимум к двадцати пяти годам тот всё равно остепенится. Наиболее разумный выход видит в том, чтобы не обращать внимания на все его демарши, скандалы и переезды – если человек декларирует, что хочет нести ответственность за свои поступки, пусть несёт её в полном объёме.
Политические изменения в Петерберге старается воспринимать отстранённо-цинически, чаще всего применяя к ним простонародную цитату: «Судили же шельмы жить во время перемен». По итогам массовых расстрелов, говоря безэмоциональными цифрами, он лишился половины пациентов, а жена – трети учеников. Многих членов Городского совета знал лично, кого-то ещё при их жизни считал людьми достойными, кого-то про себя презирал, но теперь следует правилу «о мёртвых либо хорошо, либо ничего». В доме Придлевых, как и во всех интеллигентных петербержских домах, на субботних обедах первый бокал поднимают не чокаясь в память жертв Революции. За зимние месяцы несколько раз помышлял об эмиграции, имея в Германии несколько знакомых по деловой переписке, но в закрытом городе это были, скорее, отвлечённые идеи, нежели действительный план. Кроме того, обоих его сыновей в этом закрытом городе явно что-то держало.

Придлева Аполлинария Вальевна.
В девичестве – Озёрская, дочь заведующего Петербержским главпочтамтом. Воспитывалась дома с расчётом на будущее удачное замужество: умеет играть на фортепьяно, петь, знает британский язык и шесть способов варить варенье, обучалась домоводству. Познакомилась со своим будущим мужем у отца на работе, когда тот забирал с почты иностранную посылку с реактивами для лаборатории института им. Штейгеля. Свою цель в жизни видит достигнутой, реализовавшись как любящая жена, хорошая мать и хозяйка дома. Даёт уроки музыки. Общительная, часто собирает гостей: коллег мужа и старшего сына, соседей.
Из своих двух сыновей очень гордится старшим и очень беспокоится за младшего. В последний год – особенно сильно. Саша всё-таки по характеру более мягкий, не умеет постоять за себя, при этом явно связался с дурной компанией. Аполлинария Вальевна с самого начала видела, что медицина ему не даётся, но надеялась, что он получит хотя бы достойное высшее образование, а как сложится с работой – там будет видно. Даже его подработки одобряла: юноше не помешает иметь свои деньги, а с какого-то возраста гордость не позволяет просить у семьи. Вёл он себя скрытно, друзей в гости не приводил, на вопросы отвечал уклончиво, но до открытого конфликта не доходило. В ноябре Саша пропал на несколько дней – а, вернувшись, объявил, что бросает учёбу, что на самом деле уже год как работает на полной ставке и – в горячке ссоры – что сам имеет право решать, чего он хочет в жизни. Для Аполлинарии Вальевны это было как гром среди ясного неба: более неудачного момента, чтобы решать, чего он хочет в жизни, сын выбрать просто не мог. Когда невесть что происходит, когда на улицах сплошные шинели – как будто казармы размером во весь город, когда на глазах разрешается государственный кризис.
Через неделю семейных ссор и выяснений, кто прав, Саша съехал на съёмную квартиру, нарочито демонстрируя самостоятельность. Да пусть бы и проявлял самостоятельность, как хочет, двадцать всё же лет, - не всем же переживать этот возраст спокойно, как Юр, - только бы не лез во всю эту городскую политическую мешанину.
Адрес, конечно, оставил. Через знакомых Аполлинария Вальевна узнала, что снял он какую-то чуть ли не голубятню под крышей в неблагополучном доме, в котором каждый год то человек пропадёт, то младенец задохнётся, то арест растратчика. Она сходила к квартирной хозяйке под предлогом купить с торгов старое пианино, познакомилась. Женщина эта на неё произвела крайне гнетущее впечатление, поскольку была похожа не то на актрису, не то на престарелую содержанку, и наговорила про Сашу и про его соседа – как оказалось, он снимал комнаты не один – каких-то совершенно невообразимых вещей. Сашина квартира оказалась не так плоха, как её описывали, разве что совершенно крохотная, а вот сосед, лощёный кудрявый юнец, тоже, якобы, из исторической Академии, Аполлинарию Вальевну насторожил. После настойчивых расспросов Саша сводил её на развалины дома покойного ювелира в Старшем районе и рассказал дикую историю про взрыв – она не до конца поняла, почему этот взрыв произошёл, не то из-за каких-то шпионских дел, не то из-за подпольной типографии, не то из-за чего похлеще. Из всего этого было ясно одно: сына ювелира Саше ужасно жалко, и из-за этого он вбил себе в голову, что тот, мол, его лучший друг. Вот из-за таких-то лучших друзей люди и попадают в какие-то сомнительные истории.
Всю зиму с сыном она видится раз в неделю на семейных ужинах и продолжает за него переживать. Ждёт конца Революции и прочих пертурбаций, чтобы весь город уже наконец вернулся к нормальной жизни – не столь важно, с какими именно властями и каким образом.
Материалы: записка домой

Придлев Юр Ларьевич.
Старший сын в семье и главная её гордость, пример-образец-и-так-далее. Молодой одарённый учёный, энтузиаст, трудоголик, в этом году заканчивает аспирантуру Медицинского института им. Штейгеля. После этого, как предполагается, получит должность на кафедре экспериментальной генетики, дела которой начал вести, ещё когда сам был студентом. С первого года аспирантуры заменяет заболевших преподавателей, читая младшим курсам лекции. Пишет кандидатскую диссертацию по биологии.
Резок в суждениях, в учёном сообществе имеет репутацию непримиримого спорщика. Терпеть не может бессмысленных поступков, глупых людей, нелогичности и пренебрежения принципами. Несколько лет назад попал в диалектическую «вилку» между безупречной этичностью, необходимой исследователю, и благом науки, которое оправдывает всё, до сих пор для себя её решает. Знает три языка (плюс мёртвый староимперский). Верит в прогресс. Эпопея с алхимическими печами в Порту несколько вскружила его обычно холодную голову и неожиданно быстро превратилась в дело его жизни.
Семья для Юра – второе самое важное что есть в жизни (после работы). Младший брат отдельно – это очень большая головная боль, очень сильная привязанность и много затраченного в никуда ресурса. В помощи родителям в воспитании младшего он видел ни много ни мало свой моральный долг, поэтому ещё с подросткового возраста относился к брату покровительственно. На Сашином первом курсе Юр думал, что тот, если возьмётся за ум, станет куда лучшим врачом, чем он сам. Именно врачом. По сравнению с его отточенным интересом Сашино сочувственное любопытство выглядело куда более человечным. А потом вместе с его Академией началось: приятели, подработки, прогулы, мутные политические дела. Что резонно вылилось в прямое преступление против закона и нарушение врачебной клятвы. Юр мог оправдать пренебрежение формальностями ради блага человечества, но не отдельной тайной группировки. Примерно тогда он понял, что Медицинский институт Саша не закончит. Хорошо хоть, история с покушением осталась без последствий – в другой обстановке и Саша, и его сообщники (один он бы такое точно не придумал) поплатились бы за свой авантюризм и головотяпство. Признание младшего насчёт его работы на заводе и в этом, как же его, промышленном союзе посчитал сначала юношеской придурью, на фоне прочих почти безобидной, духом противоречия. Потом столкнулся с ситуацией, когда по просьбе Жоржа Солосье брат за одну ночь привёл в порядок всю документацию их импровизированной лаборатории со времени приезда мистера Уилбери. И ещё успел составить смету расходов на ближайший проект. Факты для Юра превалировали над умозрительным, он признал, что у Саши, видимо, действительно свой талант, который заслуживает уважения. Чего не сказать о людях, которые его талант эксплуатируют. Это пожалуй, основная причина, по которой Жорж Солосье у Юра вызывает скептицизм, доходящий до неприязни. Не только своей самовлюблённостью и профанством, но и склонностью к откровенной эксплуатации других. Да и к Сашиным коллегам, которых он знает исключительно по описанию, он относится не лучше.
В семейных скандалах Юр придерживается нейтралитета, но сам первым посоветовал Саше, чтобы не нервировать родителей, пожить некоторое время отдельно.
Внутриполитическими делами не увлекался никогда, хотя лояльным правительству его не назвать – все законотворческие веяния последних лет считает откровенным маразмом, а революцию – инициативой людей, который слишком много на себя берут.
Материалы: рекомендательное письмо.

Байков Дмитрий Савлович, первый секретарь Союза Промышленников. Преувеличенно серьёзный мужчина сорока с лишним лет. Выглядит типичным мелким служащим, за годы работы выбившимся в начальники, со всеми штампами жанра вроде клетчатых пиджаков, часов на цепочке и очков в золочёной оправе. В прошлом выпускник Йихинской Академии. В молодости мечтал поехать учиться в Германию, в Лейпцигский университет, но не имел средств, а после практика естественным образом стала занимать его больше теории. Изначально поддержал начинание Гныщевича с Союзом Промышленников потому, что это новообразование напоминало некоторые теоретические модели профсоюзных организаций из европейской специальной литературы – модели, надо сказать, удачные. Карьерист, выгоды своей не упустит. Внушает Гныщевичу необходимость скорейшего реформирования керамического комплекса. С Приблевым, как со вторым секретарём, они вынуждены согласовывать бумажную работу, и потому волей-неволей общаются больше, чем со всем остальным правлением.
Считает идеологически верным переворот, поскольку проку от Городского совета не было, но осуждает Временный Расстрельный комитет как таковой и все самые агрессивные и жёсткие меры – но с оглядкой. Во-первых, болтать о власти, особенно военной, - рискованно, а во-вторых, из минимального сопоставления примерного списка расстрелянных со списков участников Союза Промышленников становится очевидна связь первого со вторым.
Приблева (уверен, что это настоящая фамилия) для себя определяет как финансиста способного, но чересчур увлекающегося мелкими проектами – впрочем, не отрицает выгоды совместной работы. Пару раз подавал через него свои идеи Гныщевичу – будучи уверенным, что с Приблевым как со своим бывшим подчинённым тот считается больше. Наслушавшись рассказов о двух неполученных высших образованиях, до недавнего времени приписывал сослуживцу некоторую житейскую нерешительность. О лояльности Приблева нынешним петербержским властям знал всегда, но, увидев на экстренном совещании приказ Революционного Комитета, написанный очень знакомым почерком с очень знакомой подписью, вспомнил, что эти самые власти, по слухам, преимущественно студенты, и понял, что меру и степень лояльности недооценивал, - но решил подумать об этом уже после окончания осады.
Материалы: докладная записка.

Бельтке Ириний Фимович, в прошлом – главный счетовод Метелинского завода, отличный специалист с сорокалетним стажем. Радиолюбитель, демагог, отец и дед огромного семейства. Читает газеты, поучает молодёжь, на досуге копается в технике или кухонно рассуждает о политике.
Первые несколько месяцев на заводе Приблев, как стажёр, у него учился. Очень боялся, что Ириний Фимович после увольнения весной и разговаривать с ним не захочет, пришёл с повинной, объяснениями и с конфиденциальной – но нельзя же не рассказать в таком чрезвычайном случае – историей про вторую, грузовую линию, ради которой и заменили большую часть кадров. Бывший уже начальник посмеялся, сказал, что, насколько он успел узнать Гныщевича, даже грузовая линия – не главная причина, но это не важно, его уже давно три поколения семьи уговаривали уйти на заслуженный отдых.
По собственному его выражению, «вот внучку бы свою за вас, Сандрий, замуж никогда не отдал, поскольку вы, батенька, при всем своём уме слюнтяй редкостный».
Изобрёл способ глушить радиоволны, который азартно тестирует на соседях, эмигрантах из Польши-Италии, мешая им записывать с европейского вещания религиозные гимны. Сформулировал ряд тезисов о гипотетической фигуре идеального политика. Некоторые из этих тезисов Приблев слушал, когда пользовался приглашением заходить на чай. (Правда, это было скучно, а то и хуже – идеальный политик в голове навязчиво визуализировался повзрослевшим хэром Ройшем. Идеальный политик, собственно, был существом, лишённым каких-либо морально-этических принципов, совести и сдерживающих факторов, зато наделённым невероятным умом, обладал феноменальной способностью к планированию, исходил только из фактов, но видел перспективы и руководствовался исключительно пользой государства.)

Отрывок из его вдохновенного монолога полностью

В моём понимании, идеальный политик - это существо, лишённое каких-либо морально-этических принципов, совести и сдерживающих факторов. Политик - это существо, которое должно быть умным, уметь прекрасно планировать, знать, что полезно его государству и исходить исключительно из пользы этого государства. Если ради пользы государства надо убить младенца - ты убьёшь младенца, если ради пользы государства надо вырезать половину населения - ты должен вырезать эту половину населения. Цель полностью оправдывает средства. Польза государства. Ты должен знать, что именно принесёт это, неважно, это будет хорошее, это будет плохое. Если для пользы государства, ну, естественно, надо исходить из принципа рационализации, если, скажем, ради трёх процентов ВВП нужно, скажем, ну, не знаю, провести какие-то социальные реформы, поднять зарплату, нужно поднять зарплату. Если ради повышения этих трёх процентов ВВП нужно притеснять и увеличить порог бедности внезапно, ты будешь увеличивать порог бедности. Польза. Политик должен руководствоваться только пользой. Революцию в Петерберге Ириний Фимович скорее приветствовал, чем нет – за радикальность, которой всему современному миру не хватает изрядно, но по перечню конкретных пунктов критиковал. В целом полагает, что в сравнении с Европами Росская Конфедерация всё равно остаётся отсталой страной. (Что не помешало ему пожертвовать перед осадой на благо города Петерберга почти все запасы своей обожаемой техники.)
Когда вся петербержская глобальная экономика легла на плечи Приблева, он обращался к Иринию Фимовичу несколько раз как к человеку с огромным опытом работы – с вопросами из разряда установления прожиточного минимума и теоретической базы складывания системы налогообложения. Человек с огромным опытом работы на вопросы отвечал, советы давал и - с некоторой иронией, правда, - убеждал, что не всё так страшно, как кажется.
Материалы: протокол допроса

Верховцев Камиль, не очень близкий приятель из Штейгеля. В некотором смысле товарищ по несчастью – профессия также передавалась в его семье по наследству, он сын фельдшера из Петербержской ыздной больницы. Очень внимательный к людям, услужливый, умеет оказываться в нужное время в нужном месте, без малейших способностей, зато любимчик институтского начальства. Среди студентов регулярно «кочевал» от одной компании к другой, в минуты откровенности сам этот процесс называл «рыба ищет где глубже, а человек – где лучше». Чрезвычайно ценит «полезные знакомства», тривиально выражаясь, блат, на младших курсах долго набивался к Приблеву в гости, чтобы в неофициальной обстановке познакомиться с его старшим братом – всё ж лаборант, почти преподаватель. Через каких-то Камилевых не то друзей, не то должников выяснились обстоятельства аферистки Брады. Его семью Приблев тоже знает, хоть и смутно, в больнице проходил практику у Верховцева-старшего. С помощью Камиля Приблев искал съёмную квартиру в декабре – не у Хикеракли же испрашивать консультаций насчёт жилья в Людском.
Сам Камиль не в курсе, что именно происходит в жизни его приятеля в последний год, но уверен, что тот знает значительно больше, чем говорит. Осенью во время общегородского ажиотажа вокруг листовок он несколько раз видел Сандрия в институте невероятно рано, часов в шесть утра (когда сам ночевал у лаборанта с кафедры фармакологии, но это уже другая история, в этом повествовании роли не играющая), – а казалось бы, зачем человеку, которого в этих стенах месяцами не бывает, являться в такую рань? Подозрительно. Даже думал, не сообщить ли как-нибудь осторожно властям ради демонстрации собственной благонадёжности, но после расстрела Городского совета с властями в Петерберге стало напряжённо. В целом он Сандрию отчасти симпатизирует, отчасти завидует. Раньше завидовал положению его семьи, теперь – гипотетическим привилегиям, которые ему даёт статус секретаря в этой его промышленной организации, которая в Петерберге наверняка ворочает всеми деньгами.

Сыроватский Витослав, бывший однокурсник. Префект их курса в Штейгеля в первый же год женился и закономерно отошёл от дел института, хотя официально его никто не сместил. Витослав выполняет его обязанности неофициально, разбираясь с ведомостями, с отчётами, с секретариатом и с самим студентами. До Мальвинской организованности ему далеко, но он старается по мере сил. По происхождению разночинец, из семьи железнодорожника, начальника маленькой станции в Петербержском ызде. Высоко ценит возможность получить образование и полезную профессию. По практике всегда был лучшим на курсе. Приблев регулярно объяснялся с Витославом по поводу прогулов – перед тем, как писать объяснительные бумаги на имя ректора, а в декабре просил у него совета, когда оформлял академический отпуск, потому что сам не очень разбирался в том, как именно это делается. Тот пришёл в ужас, от объяснений про работу отмахнулся, долго доказывал, что, мол, диплом лишним никогда не будет, уговаривал подумать, но в итоге подсказал необходимую формулировку, чтобы упростить процедуру.
Витослав осуждает Сандрия за несерьёзность – виданное ли дело, бросить всё на третьем курсе, когда уже половины учёбы за спиной, - но про себя надеется, что тому всё-таки хватит рациональности понять (или убедят родные), что академический отпуск – отсрочка, а после можно будет досдать необходимый минимум и вернуться.
Есть также вещь, за которую он Сандрию очень благодарен. После закрытия Петерберга Витослав ни разу не виделся с семьёй и не имел возможности им написать, поэтому не знал, что всё это время происходило там, у них, на станции Савольщина, и нервничал. Когда перед приходом Резервной Армии привезли в город население ближайших деревень, он весь день бегал по Гостиницам и Усадьбам, искал знакомых. Встретился с Сандрием практически случайно, рассказал, в чём дело, только чтобы высказаться. Тот неожиданно принял участие, потащил его к каким-то исполняющим обязанности чиновников, раздобыл списки эвакуированных. Витослав нашёл таким образом соседку, которая рассказала, что ещё в январе, через месяц после закрытия железной дороги, вся семья Сыроватских – родители и три сестры – уехали к двоюродной тётке в Тьверь.
Материалы: конспекты

Зайнетдинов Лег, также бывший однокурсник. Доброжелательный в общении и способный в учёбе. Вся программа даётся ему легко – про него говорят, что учебники он запоминает с первого прочтения целыми страницами. По интересам ближе к теоретическим естественным наукам, чем к медицине. Человек-конспект, предмет интеллектуальной эксплуатации всего курса. Присутствует на всех лекциях, записывает их подробно, точно, ровным почерком, с заголовками и пояснениями на полях. Перед сессией с ним пламенно хотят дружить все. Никогда никому не отказывает в помощи, в утро экзамена можно увидеть, как он, окруженный группкой неуспевающих, на подоконнике у главной лестницы исправляет ошибки в шпаргалках. Весь первый курс они оба с Приблевым учились схожим образом: спустя рукава, но успешно (спасибо доинститутским дополнительным занятиям с Юром). Одновременно выплачивали компенсацию за неудавшийся проект: только у Лега не подтвердилась настоящая экспериментальная гипотеза, а у Приблева закончилась первая в его жизни финансовая авантюра с казёнными квартирами. Их курс получился довольно неудачным, действительно заинтересованных в будущей профессии было немного, - Лег пытался было найти в Приблеве благодарного собеседника на учебные темы, но быстро понял, что ему тоже не слишком интересно, и свои попытки оставил. На втором курсе с появлением прочих более занимательных дел Приблев влился в ряды прогульщиков, жаждущих конспектов. За несложившееся приятельство ему до сих пор немного неудобно.
События последних нескольких месяцев Лега очень беспокоят, потому что – хотя он предпочитает об этом не распространяться, - у него в Охране Петерберга служит старший брат. Происходящего в городе он не понимает, но старается делать то, что, по его разумению, должен делать порядочный человек – то есть помогать другим. В день после осады, будучи мобилизованным как врач, оказывал помощь пострадавшим от артобстрела в Деревянном и Гостиницах.
Материалы: письмо

Ребежа Велемир Ардалионович, заведующий секретариатом Медицинского института им. Штейгеля на протяжении последних десяти лет, составитель двух новейших переизданий «Краткого общеросского медицинского справочника». Работает не по профессии – закончил тот же самый институт. Обладает хорошей зрительной памятью: помнит всех студентов в лицо и по имени. По мнению младших курсов, неприятный тип, презирает студентов как класс и с удовольствием выгнал бы половину, а то и две трети, но, к счастью, не имеет на это полномочий. По мнению Юра Придлева, самый адекватный человек во всём институте, не считая господина ректора.
Отчитываясь за пропущенные часы занятий, закрывая с опозданием практику или получая допуск на пересдачу, Приблев неизбежно сталкивался в секретариате с Велемиром Ардалионовичем – точнее, с осуждением Велемира Ардалионовича, которое тот недвусмысленно выказывал. Возможно, он был недоволен всеми нерадивыми студентами, но Приблев не мог отделаться от ощущения, что это недовольство именно что адресное. Заявление на академический отпуск у него, конечно, тоже забирал господин заведующий, но в этот раз обошёлся без многословных нотаций. Сказал только: «Ну что же, господин Придлев, вам хотя бы хватило смелости признать своё поражение. Успехов».
На первом курсе младший Придлев показался Велемиру Ардалионовичу перспективным студентом: прилежным, любознательным и не без способностей – кратко резюмируя, способным достичь успеха, не прибегая к родственной протекции. В то же время ректор, Теодор Анастасьевич, будучи неплохо знакомым с его отцом, время от времени о нём справлялся. Со второго же года Сандрий Придлев как будто задался целью показать всему преподавательскому составу всю чудовищность их ошибки и несбыточность ожиданий. По посещаемости занимал второе место с конца – сразу перед одним молодцем, который попытался свести счеты с жизнью, утопившись в Порту, и несколько месяцев провёл в больнице. По успеваемости скатился в пересдачи и потерял повышенную стипендию – а потом и всякую стипендию вовсе, когда ректор узнал от покойного наместника, что младший Придлев служит где-то на заводе счетоводом, вместо того чтобы ходить на занятия, и был сильно возмущён. Велемиру Ардалионовичу, конечно, дела было мало, таких студентов в Штейгеля шесть курсов – но всё же жаль было приличную семью, и упущенных перспектив тоже немного жаль. Наблюдая контингент, выпускающийся из Штейгеля каждый год, трудно было не пожалеть о том, как кто-то отказывается от шанса стать действительно квалифицированным специалистом. В свете последних политических событий логично было бы предположить, что все учебные неурядицы молодой человек компенсирует приобщением к внутригородским волнениям. К этому, скорее, склонны были ийхинцы из Исторической Академии, но Сандрий Придлев вроде бы числился - вольнослушателем – и там.
Все внутриполитические пертурбации именует беспорядками и склоняется к пессимистическому мнению, что это добром не кончится.
Материалы: характеристика из института

Коврицкая Мелисса Освальдовна, квартирная хозяйка. Худая рыжеволосая дама в летах. (Приблев с трудом определяет чужой возраст, но предполагает, что ей годам к пятидесяти.) Одевается с подчёркнутой мещанской скромностью, но детали обстановки во всем доме, вроде случайно выпадающих из шкафа перьевых вееров, изобличают в ней былое пристрастие к роскоши. Занимает первый этаж, где проживает с компаньонкой и десятком (возможно, и более, учёта никто не вёл) кошек. Приблев нашёл эту квартиру по знакомству (ему аттестовали как «исключительно скромные комнатки» и при первом же осмотре сумел изрядно сбить плату: за аварийное состояние крыши, за основной вход с чёрной лестницы (можно и с парадной, но через чужой коридор), за скверный напор воды в водопроводе, за рухлядь, которой под завязку была забита вторая комната. После того, как возникла необходимость съехаться с Золотцем – и вторую комнату, соответственно, освобождать, - Приблев уговорил хозяйку на импровизированный аукцион хлама и честно взял себе от сбора только десять процентов. В настоящий момент он думает, что сможет выкупить у неё комнаты насовсем по смешной совершенно цене, поскольку:
А) никто в здравом уме не станет приобретать 33 квадратных метра площади без пяти минут на чердаке;
Б) ремонт водопровода, распродажа рухляди и ряд других хозяйственных мероприятий производились его силами или на его средства, а он имеет привычку сохранять оплаченные счета.
Золотце знакомства с хозяйкой не свёл, ни разу с ней не разговаривал и от силы пару раз раскланивался на лестнице – что нисколько не мешает ему заочно приписывать этой достойной даме наличие гипотетической приключенческой биографии.
Мелисса Освальдовна также не чужда романного мышления и полагает за своими жильцами некую тайную мотивацию снимать в Петерберге жилье. В конфиденциальной беседе с матерью Приблева она жаловалась, что квартиранты у неё ужасно неудобные, поздно приходят, громко разговаривают, выясняют отношения на повышенных тонах, бьют посуду, мешают соседям. Но она при этом все понимает, опять же, дело молодое, опять же, юноши с характером, опять же, хорошо, что хватило ума решать некоторые вещи не в родительском доме. Зато вот платят аккуратно.
По характеру эта дама одновременно ужасно любопытна и ужасно труслива. По происхождению иностранка, в Петерберг приехала ещё в молодости по итогам взаправдашней криминальной истории на родине. Вышла замуж за капитана корабля, убедила его уйти отставку и на все его и свои, вывезенные с родины, сбережения, полностью выкупить дом, где он сам тогда снимал жильё. Через пару лет осталась вдовой, во второй брак так и не вступила. После собственных событий бурной юности панически боится воров, проходимцев и прочих подозрительных личностей. Политических предпочтений не имеет, о том, что в Петерберге была революция, узнала от коммерсанта с третьего этажа.
Материалы: протокол допроса

Мятлик Вана Славеевна, служанка, кухарка и экономка в квартире Придлевых. Знала ещё деда Приблева, Артемия Сандриевича. Старая дева, никогда не была замужем, своих детей нет. Относится к младшим Придлевым, как к внукам. Добрая, суеверная старушка. Помнит огромное количество народных заговоров на все случаи жизни, запрещает поминать вслух лешего, «а не то, на свою беду, накличешь», после гостей четырежды моет порожек, чтобы шельмы в дом не пробрались. Ходила на массовые расстрелы - высыпать на тела казнённых по горстке земли, чтобы их души не мучились, что всем им скопом в общей могиле лежать, а покидали тела сразу же.
Баба Ваня первая в доме нашла в бумагах Приблева документы по заводу – под столом во время уборки. Читать-то она умела, хотя писала с ошибками. Вернула в руки и согласилась на его лихорадочные просьбы не выдавать его родителям, пока сам не расскажет.
После переезда Приблев всегда забегал к ней на кухню, когда ужинал дома, и она ещё до ужина кормила его пирожками, хотя и ворчала, что перебьёт, мол, аппетит. Заворачивала с собой, когда он просил, каждый раз с одним и тем же диалогом: «- А можно я возьму ещё несколько – для Золотца? – Эк ты его ласково, дружка-то своего. – Ну баб Вань, я же объяснял, это фамилия!».

Тащорский Ф. Т., слуга из Алмазов, который раз-два в неделю приходит в их с Золотцем квартиру убираться. Приблеву очень неловко, но его имени-отчества он не помнит, только инициалы, – хотя каждый раз обещает себе мысленно переспросить. Проще было бы, если бы их деловые отношения регламентировались официальной бумагой, в которой, к тому же, точно фигурировали бы данные каждой из сторон – но ничего, кроме устной договорённости, нет. Про Тащорского он вообще знает довольно мало, кроме того, что у него вроде бы какие-то чухонские корни, что он служил в доме господина Гийома Солосье давно, лет пятнадцать, и, как и все остальные слуги, покойного ювелира очень уважал. Собственно, бомбу в Алмазах Тащорский обнаружил первым и потом активно помогал расследованию. С ним же, за неимением более подходящих кандидатур, Приблев советовался перед приездом Золотца из Столицы, когда вообще не знал, как сообщать такую кошмарную новость, - и тот сказал, что по его разумению, сын господина Гийома хоть и очень молод, но держать удар умеет. Оставил свой адрес, сказал обращаться, если будет желание или необходимость.

Сыгровки

Сыгровки

1

Сыгровка 1

«Пёсий двор», вечер, пятница. Болтливая улыбчивая служанка. Имя так и не спросил.
Промежуток между пересдачами двух отчётных экзаменов. Староимперский завалил совсем позорно, химию органическую – по невнимательности.
Пил чай, цеплялся за кружку, чтобы служанка не утащила – не фыркнула: «Вы зачем, господа студенты, в кабак ходите, - чаи гонять?».
Ждал Гныщевича, не дождался – того ещё днём увели на завод проблемы с поставщиками. Собирались перезаключать контракт на резину. Когда говорили с Плетью, узнал, что Метелин не то что не читает заводские бумаги – позволяет подписывать их за себя. Плеть на Приблевское нерешительное «Но… это же получается подлог, разве нет?» только покачал головой и отхлебнул кофе.
Тихий Скопцов тоже пил чай – за другим, правда, столом – и бледно улыбался кружке.
Зашёл граф – не один, с незнакомым молодым человеком. Спутник его, худощавый, лептосомного даже типа, белокожий, с фенотипически резкими чертами лица, вертел в пальцах мундштук с незажжённой папиросой. Пальцы тонкие, гибкость явно гипертрофированная – с суставами, что ли, что-то не то.
Дорогая одежда. Ошейник на горле. Оскопист.
Рассматривал его – не в упор, конечно, в упор невежливо – весь вечер. По-детски хотелось подойти и чуть ли не пальцем потыкать: ух ты, настоящий, ух ты, а как так, ух ты, а я-то думал… Не то чтобы имел конкретные представления об оскопистах, разве что чисто анатомического плана, но те, что были, опровергались явственно.
Заглянул Хикеракли, уже изрядно набравшийся, пообнимался с болтливой служанкой, заказал бальзама себе и поделился с остальными. Облапил за плечи, впихнул гранёный стакан, что-то в рифму схохмил. Пришлось пить.
За столом говорили об истории - в масштабе общества, о стереотипах - в контексте тавров, о политике - страшное и пустословное дело, и об оружии.
Об оружии спорили Плеть с оскопистом, Веней. Скорее ради того, чтобы наговорить друг другу резкостей, чем в адекватных дискуссионных целях. Всегда так, когда один человек не очень-то хочет беседовать, а второй не разбирается в теме.
Шептались со Скопцовым, когда тот отлепился от кружки, считали, сколько раз беседа проходит по спирали через какие-то конкретные точки. Скопцов признался, что пришёл встретиться с Хикеракли, - и грустно посмотрел в сторону Хикеракли, уже успевшего уснуть на лавке в углу.

2

Сыгровка 2

В день расстрела Городского совета шёл мелкий, противный дождь. К вечеру он обернулся столь же мелким и противным градом, а потом и вовсе растворился в петербержских сумерках.
Приблев оставался в Алмазах с момента, как вернулись из Порта, — господин Солосье вежливо попросил не ходить лишний раз по улицам.
Остальные, впрочем, его не то чтобы послушали.
Это было первое полноценное собрание Революционного Комитета.
Тимофей Ивин явился — под вечер, в шинели не по размеру и с непривычной злостью в глазах. Все в большинстве своём уже знали, кому обязаны происходящим в городе, говоря тривиально, кто первый начал. Кто-то, чуть ли не хэр Ройш, спросил издевательски, допустимо ли обращаться паспортным именем к человеку, который под громким псевдонимом совершает такие поступки. После этого иначе как Твириным его не называл никто.
Вероятно, можно было остановиться.
...Твирин явился, потребовал господина Мальвина, — уселся в углу дорогой, вычурной гостиной и влез чуть не с головой в эту свою шинель, которая была ему безмерно и безразмерно велика. Можно было бы сказать, что спрятался, — если бы не его презрительные взгляды на Революционный Комитет. Человек действия ощущает своё превосходство над толпой демагогов, холст, масло. Ему задали несколько вопросов (Зачем? Почему сейчас? О чём вы только думали? И что теперь у нас с армией?) одного примерно порядка и немедленно про него забыли. Неясно, как такое вообще могло произойти, но всем было совершенно не до него. Полным ходом шло разбирательство с последствиями, и у графа было отсутствие Вени и Порт, у хэра Ройша — платье и планы, у Скопцова и Мальвина — обсуждение армии, с приходом Гныщевича и сопровождающего его призрака гипотетического профсоюза у Приблева тоже возникли спешные дела. Детально разбираться с Твириным, его мотивацией, его проблемами, его шинелью и всем остальным, зачем бы он там ни пришёл, никто не стал.
Уже к ночи, очнувшись от всех треволнений сегодняшнего дня, Приблев обнаружил, что сидит на кухне, пьёт вино и оценивает масштабы — вслух, чтобы слышал стоящий рядом Плеть. Охрана едва ли не без командования, город закрыт, обеспечение заводов не решено, Союз Промышленников пока существует только в голове Гныщевича — даже не на бумаге. Ближайшие сутки работать, работать и работать в аврале — не останавливаться, иначе нас остановят. Нужно что-то делать, и быстро, а не складывать руки и сдаваться. Действие ведь лучше бездействия. Продуктивнее. Так?
Вино закончилось. В коридоре с Плетью и Приблевым разминулся Золотце. Через несколько мгновений из кухонного предбанника послышался его отчаянный, почти трагический призыв к служанке: «Аннушка, пожалуйста, поправьте мне хвостик, у меня ленточка развязалась!».
Приблев искренне, хотя и несколько нервозно, расхохотался.
Расстрел Городского совета. Закрытие Порта. Союз Промышленников. Твирин со своей шинелью и армией. Через полчаса этот человек уедет шпионить в Столицу. Ленточка.
Кажется, тогда он впервые подумал очень конкретными словами, что Золотце ему ужасно нравится, и хорошо было бы с ним подружиться, когда он вернётся. Хотя, возможно, они и так могут считаться друзьями — после листовок, похода к хэрхэру Ройшу и печей на третьей грузовой. Или нет. Сложный вопрос.
Когда Твирин заявил мрачно, что Охрана жаждет крови, и делайте с этим что хотите, господа, коллективным разумом породили историю с заговорщиками. Граф Набедренных, автор идеи, возмущался чуть ли не больше всех тем, что никто его не осуждает. Скопцов ужасался грядущим катаклизмам, если вдруг внутри армии начнутся брожения, и испуганным шёпотом советовался с хэром Ройшем. Хэр Ройш всё уже решил — точнее, оценил выгодность общего решения. Мальвин коротко отчитался о казармах и после молчал, Плеть молчал по природе своей. Приблев таскал у служанки бутерброды и обрушивал на Гныщевича тонны вопросов по поводу Союза. Графское «Вы отдаёте себе отчёт в том, что мы собираемся убивать людей?..» застигло его на середине проекта разделения предприятий по отраслям.
Не то чтобы Приблев собирался убивать людей. Приблев собирался развести по направлениям тяжёлую и лёгкую промышленность.
Убивать собирался кто-то другой. Но кто?..
Черновик устава Союза Промышленников Приблев дописал к ночи, наскоро черкнув в перерыве записку семье. Правление, принцип создания, форму организации, права, обязанности, порядок собраний, вхождения в состав, выхода из состава. В прихожей забрал со столика чей-то портсигар — не то забытый Золотцевский, не то кого-то ещё — влез в пальто и выбрался в садик курить. Ночь была пустая и муторная, и в голове у Приблева было так же пусто и муторно. Он не с первого раза поджёг папиросу, предсказуемо закашлялся дымом. Защипало глаза. Минут через пять ему пришлось смириться с тем, что вышел из дома он скорее в целях порыдать, чем покурить. Хотя и первое, и второе сводилось к формулировке «побыть одному и привести нервы в порядок». Это было первое полноценное собрание Революционного комитета и просто очень тяжёлый и длинный день.

3

Сыгровка 3

Приблев всегда был далёк от драматичных олицетворений, но другие слова не подбирались. На экстренном заседании Революционного Комитета в него начала играть история.
В одном предложении обрушилось: "Оборонительная армия разбита, Резервная движется на нас". Ещё проскользнуло где-то про Метелина, — откуда Метелин в Петерберге? — и про Четвёртый Патриархат — всё-таки отреагировали. Но это было уже неважно.
Армия. Война.
Через непродолжительное время от начала собрания Приблев очутился в самом дальнем углу от стола, за которым шло бурное обсуждение планов, со стопкой бумаги, заправленным "вечным пером" и осознанием, что нужно что-то делать.
Провиант. Топливо. Товары массового потребления.
Бюджет города Петерберга не выдерживает политики правительства города Петерберга, будьте любезны, измените одну из переменных для успешного решения поставленной задачи.
Он подходил, задавал вопросы. Мальвину про купечество, Скопцову про инвентаризацию оружия Охраны и Второй Охраны, Плети про Порт, За'Бэю про систему складского обеспечения. Спросил у Хикеракли, пробираясь обратно к своему месту, про слух — ну, правда это: Метелин, Резервная, дезертирство? Хикеракли усмехнулся, непривычно жёстко: «Знать надо, где Метелины водятся». Коленвал всё время чего-то требовал, ещё больше — предлагал. (В начале вечера он стукнул по столу и спросил, хватит ли в городе динамита, чтобы заложить его по кольцу в километре от стен.) Он рисовал на карте города сложную сетку радиоточек, что-то просчитывал, хмурился, орал, сбивался с вы на ты поминутно. На позволение окончательно перейти к более простому обращению ответил «Ты тогда тоже». Спросил в какой-то момент, работает ли ещё кафедрал. Почему бы и не работать, никто же ещё не знает про осаду. Хотя Приблев сам успел забыть, что никто не знает про осаду.
Кто-то подал идею совмещать склады с радиоточками, чтобы не выделять охрану дважды.
По-прежнему следовало что-то делать. Прямо сейчас.
«Пишите, Сандрий», - произнёс голос за спиной. Очень спокойно, очень однозначно. На второй — или третий? — час всеобщего крика отдельные голоса слились в какофонию, поэтому собеседник казался Приблеву каким-то... обезличенным, что ли. Как будто обернёшься, а там и нет никого, кроме тех, кому не до тебя.
На периферии сознания мелькнуло, что это, наверное, ответ. На тот, ещё ноябрьский, вопрос о действии и бездействии.
«Пишите, Сандрий. Именем Революционного комитета...».
Приблев почти завороженно смотрел, как его рука, будто сама по себе, скорописью выводит по бумаге слово «...приказываю». Он никогда в жизни никому не приказывал. Просил, предлагал варианты, рекомендовал, по работе — сообщал о надобности.
Казалось, что-то трещит и рушится. С каждым новым листком.
И одновременно что-то возникает.
Питание динамиков сожрёт весь уголь из депо, это Приблев знал наверняка, хотя и выделил на них сначала пятьдесят, потом семьдесят пять процентов запаса. Зачем динамики, почему динамики?.. Не имеет значения. Хорошо, что есть уголь в депо. И на электростанциях, и на предприятиях. И внутригородской запас — небольшой, впрочем. Сотрудники биржи выдавали кому-то уголь — или это им его выдавали? Строчки приказа сливались в глазах в чёрные линии. «Именем Революционного комитета.... предоставить... имеющуюся в частном пользовании радиотехнику, как то приёмники, магнитные ленты, записывающие устройства....». Дата, подпись.
Рядом с ним всё время был кто-то ещё, кто-то по-прежнему довольно абстрактный, но свой. Кто-то, кто на каждое его нервическое восклицание («Господа, я не понимаю, что происходит!», «Меня начинает пугать моя скорость речи!», «Нет, у нас нет столько транспорта!» хлопал его по плечу и говорил правильные, успокаивающие слова. От которых переставали мелькать строчки, возвращался здравый смысл, отступал ужас перед категоричностью формулировок.
Он попросил ещё в начале у Золотца обратиться к хэру Ройшу с бюрократическими моментами. В итоге хэр Ройш пришёл к нему сам — через несколько часов, сдержанно недовольный, с вопросами по злосчастному приказу об эвакуации. Существовать как будто в разном времени с человеком, с которым разговариваешь, было... странно. Никакой лихорадочной гонки со временем у хэра Ройша не было. Или он по-другому к этому относился. Приблев подавился повторным объяснением, что невыгодно и нелогично оставлять людей в деревнях без еды и средств передвижения, учитывая, что с позиции Четвёртого Патриархата и его армии их ресурсы пошли в поддержку мятежников. Пусть перескажет тот, кто слышал его в первый раз.
Приказ по Союзу Промышленников впихнул Гныщевичу в руки, потребовал (правда, потребовал!) размножить прямо сейчас.
Густые леса под городом Петербергом, а бюджет его закончился ещё две статьи расхода назад.

В ночи состоялось первое совещание Союза Промышленников, на котором правление, умные, взрослые люди, решило не поддаваться панике и соблюдать предписанное РевКомом военное положение так, чтобы у исполнителей была физическая возможность осуществить приказ. Иными словами, попросило отсрочки для эвакуации предприятий тяжёлой промышленности — в двенадцать часов. Внутригородские заводы не закрывались, только сбавляли обороты производства и затраты угля и электричества. Составили протокол, резолюцию, прошение на имя РевКома в двух экземплярах. Последнее писал Приблев, как будто отвечая самому себе.
Первый секретарь спросил, почему его почерком написан приказ Революционного комитета. Приблев растерянно улыбнулся — отчаянно болела голова, — сказал: «Переписывал». Решил, что объяснится потом, — господина Байкова, чего доброго, хватит инфаркт, если он узнает, что все зимние месяцы жаловался на члена Временного Расстрельного комитета члену комитета Революционного.

Золотце встретил его после совещания (сам, видимо, освободился недавно), и домой они пошли пешком. Из Старшего — в Людской, в обход, краем Шолоховской рощи.
Уже неподалеку от дома на соседней улице шумная компания с гиканьем и криками исполняла на нескольких инструментах что-то плясовое. Танцевала пьяная женщина в тельняшке. Контингент Порта с закрытия такового плавно распространялся по всему Петербергу.
И это в закрытом городе с комендантским часом, леший.
Завтра все эти люди узнают — про армию, про войну, про осаду. И что тогда?..
— Простите мне очень плохой вопрос, — нерешительно начал Приблев еще на проспекте, — но... Вам не страшно?
Золотце нервно передёрнул плечами.
— Очень страшно, — сказал он после паузы. — Вы не помните, дома есть вино?
Дома вино было, но пить они пошли на парадную лестницу, на подоконник. Чтобы не выстужать квартиру, открывая форточки, не прокуривать окончательно занавески, и не будить соседей громкими разговорами через тонкие стены. Хозяйка уже возмущалась.
Там, на подоконнике, Приблев и узнал детали плана с красивым названием «выиграть Петерберг». Про Твиринские летучие отряды диверсантов. Про то, зачем нужны динамики и как важно бесперебойное обеспечение их электричеством. Про то, как сделать Резервную армию своими соучастниками, — то есть про живых людей и динамит.
После второй кружки он увлечённо обосновывал тягу Вени к разрушениям и немотивированных масштабов агрессию (отрезанные головы, делегаты-смертники) психологическими последствиями понятно какой травмы. Говорил много, с привлечением терминологии — чтобы абстрагироваться самому, не задаваться лишний раз вопросом, что же они делают. И чтобы окончательно заглушить мысль: шельмы вас побери, господа, ну вот как можно говорить о выгоде применения бомб и взрывателей — при Золотце?
Золотце курил папиросу за папиросой, всматривался в темноту за окном, и глаза у него нездорово блестели. Когда он в третий раз, закуривая, нечаянно подпалил огоньком зажигалки прядь своих волос, выбившихся из хвоста, его всё-таки сорвало в истерику.
— И вот эти люди хотят отстоять Петерберг! — выдавил он сквозь хохот. — На той стороне, против нас — взрослые. Чиновники, бюрократы, члены Четвертого Патриархата, военные, которые, в отличие от нас, знают, что делают! А здесь — кучка студентов! И никого над нами, даже обратиться не к кому!
— Жорж, Золотце, — попытался успокоить его Приблев, — вы подумайте, у них ведь тоже такой форс-мажор в первый раз. Если бы они считали свою позицию позицией силы, они бы не выслали на Петерберг армию вопреки всем своим Пактам. Резервная армия — это жест отчаяния, скорее. Поймите, и я боюсь: что экономика обвалится, что не хватит средств, людей, времени, в конце концов, что я упущу что-нибудь важное, а за мной не проверят. Бояться — это совершенно нормально, главное при этом продолжать действовать. И вы зря нас всех и себя тоже недооцениваете, я это вам как молодой специалист говорю.
— Да, конечно, — Золотце по-прежнему боролся с нервным смехом, — мы же умные, мы же талантливые. Но вы понимаете, что одно дело — поднять с нуля за полгода полумертвый завод.... пусть даже это получилось, пусть даже вполне... и совсем иное — судьба целого города? — он внезапно замолк, полез было в карман за портсигаром, но вместо этого вцепился в край подоконника и тихо попросил: — Скажите мне, что все будет хорошо?
— Мы обязательно справимся, — сказал Приблев. Очень стараясь, чтобы это прозвучало достаточно уверенно и обнадеживающе.
Наверное, было достаточно наивно радоваться тому, что можешь помочь кому-то близкому, а не только опосредованно, абстрактному населению деревень или работникам заводов, через равнодушные бюрократические строчки, и что сейчас твое присутствие стопроцентно важно и необходимо. Но Приблев решил немного побыть наивным и порадоваться, пока еще есть такая возможность, пока не рассвело, не прибыли в город первые продовольственные обозы и первые сообщения о том, что местные не хотят никуда идти, не расклеили по улицам листовки и краткие содержания приказов, не пошли по домам Коленваловские умельцы конфисковывать приемники. Пока еще не совсем началось.
Потому что рассказывать под утро (и под последние несколько глотков вина) о том, почему у него на пальто нет половины пуговиц, по неизвестным прикладной психологии причинам куда лучше, чем общественная работа, помогало верить в то, что Петерберг они все-таки, — как там было по этому плану? — выиграют.

4

Сыгровка 4

В ночь после суда над Метелиным Приблев не мог спать. (Также его тошнило от папирос, и вчерашний ужин не лез в горло, но бессонница была наиболее некстати.)
Зачем, леший. Ну зачем. Ну почему всё, что они делают вместе, коллективно, они делают вот так?
Не то чтобы, опять же, это было хуже, чем с головой Тепловодищева. Но как будто с головой Тепловодищева — даже если не брать последствия — всё было продуманно.
Милосердное сознание сохранило события вечера только в виде цитат.
«Мы теперь всегда пытаем, перед тем как расстреливать?»
«Ведь получается, что это мы сделали что-то такое... что человек, который вернулся в свой родной город, не зная ничего, через два дня пошёл на площадь с револьвером?»
«Господин Приблев... Перестаньте рефлексировать.»
«За'Бэй, пожалуйста, не пускай графа на расстрел, если он захочет. Он пережил тяжёлое потрясение, у него нервный срыв, ему нельзя. Наложится, даст двойной эффект».
Приблев перестал рефлексировать, волевым усилием перестал обращать внимания на собственные дрожащие руки, перестал надеяться, что ему удастся заснуть, — и решил искать нечто положительное в том, что есть. Были несколько часов до рассвета, которые можно употребить с пользой перед тем, как возникнет возможность с чистой совестью сбежать на работу, и отсутствие Золотца, сейчас значительно более полезное, чем могло бы быть его присутствие. Золотцу посчастливилось опоздать на добрые две трети... этой экзекуции.
Формальная логика лучше, чем провальные попытки мыслить, исходя из своих и чужих эмоциональных проявлений.
Но формальной логикой душевные метания почти покойного графа Метелина не поверить (какое Приблеву дело до метаний графа Метелина?). Приехал — сдал Хикеракли планы Резервной армии — просидел четыре дня в замкнутом пространстве — совершил политическое убийство. То ли слишком логично, то ли совсем безумно.
Вообще-то у второго графа тоже тяжёлое потрясение, нервный срыв и гипотетический двойной удар по психике. Как жаль, что его нельзя тоже не пустить на расстрел, правда?
Если верить его же письменным заявлениям, они лишили его всего.
Скольких людей в Петерберге Революционный Комитет лишил всего? Скольким придётся предлагать взамен то, чем заменить потерю заведомо невозможно?
Хэр Ройш — умный человек, если он говорит, что с рефлексией пора заканчивать, значит, пора. Это уже не рефлексия, это рекурсия.
Что сделал Метелин умному человеку хэру Ройшу? Нарушил общественный порядок? Сработал внезапным незапланированным фактором?
Что сделал Метелин изворотливому человеку Гныщевичу? Не погиб в Резервной Армии? Материализовался не в то время?
Что сделал Метелин графу — очевидно.
Что сделал Метелин принципиальному Коленвалу? Совершил преступление? Ну, да.
За преступление мы его расстреляем. За что мы его судили?
Что он сделал Скопцову, Мальвину, Твирину, Драмину, Плети, своему собутыльнику Хикеракли, опоздавшим Золотцу и За'Бэю, самому Приблеву?
За'Бэй случайно принёс с собой в кармане тулупа письмо домой — собирался, видимо, уточнить у Коленвала или ещё у кого-то, когда откроют Главпочтамт и восстановят сообщение. По просьбе он даже прочитал лично Приблеву вслух с листа первые несколько страниц, бегло переводя с родного на росский. В письме всё было хорошо. Заканчивалась затянувшаяся петербержская зима, заканчивался вполне успешно непростой третий курс в Академии, впереди было только близкое лето, солнце, друзья, заграничные вояжи — и никакой политики. Наверное, в За'Бэевском письме, будь оно написано по мотивам последних событий, Метелин бы приезжал в Петерберг — и шёл, сцепив зубы, к ним за объяснениями. И они бы, конечно, сумели всё ему объяснить. И он никогда-никогда не оказался бы запертым в кабаке, на площади, один в толпе, с заряженным револьвером, в роли подсудимого напротив — против — всего Революционного Комитета.
В замочной скважине входной двери дважды провернулся ключ.
Золотце. С какого-то своего собрания внутреннего круга.
Приблев схватился за первую попавшуюся папку с документами — о, отчёты с Биржи о распределении продовольствия в неблагополучных районах! — попытался вчитаться и очень запоздало сообразил, что мог банально закрыть дверь своей комнаты.

Пролог

Пролог

Имеет ли смысл что-то говорить тем, кто не станет тебя слушать? А если нет выбора?
Я не очень хорошо умею произносить речи. Вернее сказать, не умею вообще. Даже, фактически, пересказывая собственное эссе мистеру Фрайду – полугодичной давности эссе. За полгода, как показывает практика, всё может измениться радикальным образом.
Я с самого начала задумывался, чем же мне так нравится в Исторической Академии и долго не мог ответить себе этот вопрос. Нашёл ответ, кажется, только с началом Революции в Петерберге. Дело в том, что историческое мышление очень сильно меняет картину мира.
История – это всегда рассказ. Рассказ о необычном, из ряда вон выходящем, проще говоря, о другом. Рассказ и событие – рассказ-событие. Который просто в силу хронологической дистанции даёт слушателю или читателю иллюзию его, слушателя или читателя, полной безопасности. Благодаря этой дистанции, такой, на самом деле, сомнительной, одновременно чувствуешь себя участником и причастным. И кажется, что творить историю очень легко, как писать книгу. Поэтому совершенно неудивительно, что именно нам, людям из Исторической Академии, пришло в голову, что мы тоже можем создавать события, которые потом станут рассказами. Что мы можем что-то изменить, а потом проследить за тем, чтобы оно не исказилось, чтобы осталось таким, каким мы его придумали. Что мы сможем создать новую историю, в которую впишем себя – белым по чёрному, потому что так эффектней. Что история правда будет такой, какой её напишем мы. Мы же знаем, как нужно, мы столько её уже видели, что она утекает сквозь пальцы.
На практике всё оказалось несколько сложнее, как всегда и бывает. Но в то же время даже эти сложности — преодоление сложностей — способствовали становлению чего-то нового. Я и подумать не мог раньше, что чувства долга может быть, ну, добровольным. Что оно может совпадать с желанием. Что ты можешь хотеть делать то, что ты должен. Не по принуждению. Действительно хотеть. Так что ближе всего к моему пониманию Революции будет – чтобы в новой истории человек мог заниматься тем, чем он действительно хочет и может заниматься.
Впрочем, иногда события складываются не совсем так, как было запланировано.
Меня зовут Сандрий Приблев, и я оказался под арестом за то, что в числе прочих сделал Революцию в Петерберге.
Но потом она обязательно победит.

UpDate:
Музыка и эпилог
Отчёт игрока
Отчёт персонажа