От мастера, кусок. Пост-игровая исповедь.От меня было мало толку, поскольку все силы мои уходили на собственные реаловые квесты, и в мастерском чате я занимался исключительно одобрением чужих предложений. Я до сих пор считаю, что быть мастером мне вредно, хотя яд я честно продал, ключ честно нашёл и полутруп Торвальда честно рассмешил. Плюс каждый раз, когда меня дёргали по игре, а потом резко обращались по жизни, заставлял меня хлопать глазами и выпадать из действительности. Надеюсь, если мой мастерский опыт повторится, косяков в нём будет меньше, а собственной работы мысли – больше.
От персонажа. Роман с воображением или Полоумный проходимец и герцогиня-в-его-голове.
На всё наплевать, если ты ждёшь, –
На этом и выстроен мой мир.
(с)
На этом и выстроен мой мир.
(с)
Чесслово, господа, человек – такое живучее создание, что ко всему привыкает. Жителей севера не удивляет холод, островитяне воспринимают как данность море в двух шагах от порога, богатые купцы с толпой неимущих родственников всегда помнят, что могут в один прекрасный день обнаружить в супе толчёное стекло. Вот и дорога быстро становится рутиной. Всё это не главное в жизни, на самом-то деле. Дорога хороша, если есть дом и семья, если знаешь, куда возвращаться, если хотя бы в одной точке на потрёпанной карте тебя ждут и радостно встречают после долгих странствий.
История, которая начинается с бутылки вина, всегда скверная, будь то поучительные лубочные картинки, отчёт квартального о пьяной драке или повесть менестреля о придворных интригах. Тем не менее, как только я узнал о грядущей помолвке леди Ивенны и принца Лейрийского, меня потянуло к давней подруге-бутылке. Она и нашептала мне очередную нелепую затею – убедиться в истинности слухов своими глазами. Хотя официальных объявлений не было и в помине, новость, передаваемая из уст в уста, облетела оба государства, обрастая на ходу красочными подробностями. Выслушав рассказы о чудесном спасении из пожара, предположения о привороте и обывательские рассуждения о политике, я окончательно пал духом. Всё было за союз и, соответственно, против меня. В Лейрии наряду с портретами обожаемого народом Его Высочества Риона теперь продавались портреты герцогини Альмеринской. Нарисованные неприятно-приторные невесты принца усмехались мне вслед до самой границы, и художникам, по-хорошему, следовало бы руки оторвать за такую халтурную работу. Цели пути я не представлял вовсе, в голове стучало: добраться бы, а там пропади всё пропадом. Нинель с трудом меня терпела: по дороге я пил, пел и думал, прокручивал в голове всё услышанное, пытаясь принять решение. Проку от меня не было, и к Ассену мы продали всё, кроме одежды и инструментов.
Придумалось два пути. Можно развернуться сейчас и отправиться восвояси. Можно добраться, куда шёл. И если всё действительно так паршиво и заранее предопределено, если герцогство объединится с королевством, если выпнет меня, как давно собиралась, придворная братия, если леди Ивенна нашла себе человека по сердцу, и мои воздушные замки разлетаются ко всем чертям, - то здесь выход только один – в петлю. И я, недолго думая, выбрал. Выбрал – и сам удивился, так гладко и легко это у меня получилось. Нинель так и не рассказал, но она наверняка чувствовала, что за муть со мной творится. Она всегда чувствовала.
Ничто не предвещало же. Почти не вспоминал. То есть вспоминал, конечно, но редко. Думал о маленьком Хеле, о прекрасном строгом лице леди Ивенны, порой даже о близнецах-герцогах - с одной внешностью и двумя характерами на двоих. Улыбался тому, какими близкими сделались эти люди и как далеко они теперь, мысленно обещал себе скоро навестить их всех и снова откладывал на потом. Дооткладывался. Семью я, бывало, уже терял, причём уходил от них с пустой головой и лёгким сердцем. А вот любовь терять оказалось невероятно страшно, так, что лучше уж прекратить резко всё и сразу, чем её потерять.
Кстати вернувшихся менестрелей тут же пригласили выступать на семейном приёме по поводу помолвки (В народе празднество назвали бы некрасивым словом «междусобойчик»). В тот момент я согласился бы отдать эту высокую честь первому попавшемуся помойному коту, лишь бы самому не выдерживать несколько часов в обществе иностранного гостя и тихо сияющей леди Ивенны. Худшие мои предположения подтвердились. От бессонных ночей, недельного перепоя и переживаний в глазах рябило, я приметил только баснословно дорогой алый костюм принца Риона, толком не разглядев лица. Мир то становился огромным, от небесных занавесей на севере до бескрайних степей на юге, то одним скачком сужался до узорчатого квадрата плитки на полу. Встречали нас с традиционным отсутствием симпатии, но в этот день от холодного приёма делалось особенно мерзко на душе. Леди Ивенна молчала, и подленькая часть моей и без того не очень благородной натуры подзуживала мысленно: «Что ей до тебя, дурака, женихом любуется». Нинни держалась молодцом – не успев толком отдохнуть после тяжёлой дороги, ласково улыбалась то юному герцогу, то кому-то из его кузенов. (Кузен этот начал элегантно подкатывать к ней ещё до празднества, краем уха я уловил несколько фраз, которые означают на придворном языке одновременно проявление вежливого интереса и лёгкий флирт.) Я тоже держался, но всё время возникали мелкие накладки – то аккорды выскальзывали из памяти, как будто не их я вчера с лёгкостью играл на ощупь, то совместные исчезновения герцогов-близнецов казались очень подозрительными, то смысл чужих слов ускользал, и я не сразу понимал, чего именно от меня хотят, то принц приставал со своими лейрийскими народными песнями. В жизни столько не извинялся перед благородными дворянами, сколько за этот торжественный обед. Я пытался улыбаться, от улыбки сводило челюсть, Нинни сочувственно кивала через весь зал. Всё было очень плохо и беспросветно.
Леди Ивенна сидела совсем рядом, и даже в мыслях невозможно было называть её просто по имени. Когда она стала той, о которой складывали песни во все века многие поколения до меня? Когда перестало помогать самоубеждение – мол, с кем не бывает, безответную любовь к знатной даме успешно переживают многие самоуверенные юнцы? Так ведь не юнец уже, и бравады поубавилось, а оно всё не проходит и не проходит. Видно, и не пройдёт уже до самого конца, прости, Создатель, мою душу грешную. От чеканных слов длинной баллады нервы смотались в клубок – и понял: да, придётся петь, прямо сейчас, больше не будет ни единого шанса, ничего больше не будет. «Но что так прекрасно в твоём лице, я так и не смог до конца узнать». Посмотрите на меня, миледи, хоть раз в жизни посмотрите на меня, как на человека, даже ваш маленький брат, кажется, уже понял, отчего я выбрал именно эту песню.
После были другие разговоры и другие баллады, и практически отпустило, только чувство близкой утраты осталось. Вокруг что-то происходило, лорды так спешно совещались, что в других условиях в другом государстве я бы посчитал их беседы предвестием скорого заговора, Хель – Его Светлость герцог Анхельм IV, оставь ты уже свою вечную неоправданную фамильярность, придурок несчастный, - перешёптывался с Нинни, и расшатавшийся до предела мир вернулся на место. Я услышал сразу свой голос и несколько чужих, поразился новообразовавшимся дырам в памяти, полез за записями. Когда на язвительную реплику вернувшегося к столу лорда Ульриха захотелось ответить встречной остротой, я поверил, что всё-таки справлюсь, и отметил про себя, что, как бы то ни было, вели себя братья нетипично. Лорд Торвальд, ни разу на моей памяти не снисходивший до разговора со мной, соизволил поинтересоваться жалкими остатками товара, которыми я был обвешан, как майское дерево. Интерес к ядам у него возник нездоровый. Будь я благоразумным верноподданным, я бы за ним проследил, будь я хотя бы дворянином, я бы поделился своими соображениями с герцогиней. Но я не был ни тем, ни другим. Ситуация так и осталась на уровне полушутливого разговора.
...Если бы пару лет назад мне кто-то сказал, что я смогу, изображая равнодушие, отстранить от себя почти – по смутным ощущениям – младшего брата под пустяковым предлогом, автор этого предположения получил бы по зубам. А теперь я смотрел на Хеля, обеспокоенного и испуганного, и ощущал, что предпочёл бы оказаться где угодно, но не с ним. Ему же не объяснишь, почему после сегодняшних сцен семейной идиллии мне больше жить не хочется. Слова на ветер, вся жизнь болтается на ниточке и вот-вот оторвётся, а у ребёнка свои дела, и помочь я ему ничем не могу, да и не мог, по правде, никогда. Какого чёрта приехал, мысленно бесился я, только себя лишать рассудка и мальчика лишний раз волновать. Решил уж отдать концы от несчастной любви, так сыграл бы в ящик достойно. И светлая, понимающая Нинни придумала бы печальную сказку: мол, сгинул Аллен, беспутный бродяга, с концами, а друзьям и знакомым приказал долго жить и вспоминать его добрым словом. Юный герцог поревел бы и забыл со временем, мало ли приближённых в жизни будет у правителя, а так получилась ерунда – ни беседа, ни прощание, ни богу свечка, ни чёрту кочерга, сплошное страдание и недовольство. И делалось мне так же тошно и пусто, как до этого, когда я сидел на полу у ног леди Ивенны, касался подола её платья и думал, что не судьба мне быть к ней ближе, чем её комнатная собачонка.
Наше с Хелем уединение прервал лорд Торвальд, задал случайный вопрос, не дождался ответа, узрел вдалеке человека, которого, как видно, и дожидался, и отправился восвояси. Делать мне было нечего - вернулся к благородным господам, продолжил петь, пока голос ещё повинуется, смеялся над собой, раз уж жалкие циничные шутки приходили в голову. («Если стянуть что-нибудь в одном месте и спешно уехать в другое, велик шанс, что там никто не будет разыскивать».) Излагал почти свободно старые семейные предания, от которых – по ощущениям – пахло пылью и приторно-сладким порошком, каким горничные пересыпают хранящееся в шкафах бельё и фамильные скелеты. Ничего, ничего. Только вот ноги подкашивались, когда выбрался на воздух и у крыльца столкнулся с Нинни. Она была чем-то нешуточно озабочена, и будь во мне в тот момент чуть больше здравого смысла, я попытался бы выспросить у неё в общих чертах, что произошло. Но мы начали говорить обо мне, а не о ней, и от её мягкого голоса, от прикосновения её руки к моему плечу мне полегчало. Самый лучший товарищ, самый верный друг, самый близкий человек, Нинни всегда вытаскивала меня хоть из трясины, хоть из тюрьмы, хоть из глубин собственных безрадостных мыслей.
В первое мгновение, когда призрак решил явить себя миру, никто из вышедших толком не испугался. Увидев неясную фигуру в грязно-белом саване, я ощутил лёгкое раздражение и сожаление о количестве выпитого за всю жизнь. А потом навалилось смутное, тяжёлое чувство, как будто вошёл в полосу вязкого серого тумана: словно дух этот, не то человек, не то просто тень, пришёл именно ко мне, или того хуже – за мной.
Я замешкался там, снаружи, рассматривая окованную железом запертую дверь чулана, в которую, как в открытую, ушёл призрак. Кажется, приходила леди Ивенна, спрашивала, что произошло, принц объяснял. Я поймал себя на том, что размышляю: как так - Рион, будучи наследником и без пяти минут правителем огромного государства, ведёт себя в просто и естественно как с равными себе, так и с низшими. Впоследствии это случайное наблюдение стало краеугольным камнем моей симпатии к принцу, который должен был бы сделаться моим врагом, если бы мне вздумалось с ним соперничать.
Когда я вернулся в дом, всем было уже не до потусторонних видений. Как только входишь в комнату, где только что случилось несчастье, по нервам ударяет сочетание попеременно гудящего шума и гробовой тишины, которая устанавливается, когда все одновременно замолкают. (Мелькнула паническая мысль: «Миледи!») Хель полулежал на диване, бледная Нинни держала его за руку, и я понял, что произошло ужасное.
...Глупо, но я не ожидал такого от собравшегося именно в тот день общества. Все присутствующие были связаны между собой, кто-то - кровным родством, кто-то – нерушимыми обязательствами, и невозможно было представить кого-либо из них подсыпающим яд в бокал юному герцогу.
...В жизни меня обвиняли в кражах, в продаже запрещённого товара, в обмане, в обвесе, один раз – в поджоге и ещё один – в соблазнении чужой жены. Но повесить на меня отравление моего лучшего друга не додумался бы никто, кроме лорда Ульриха. В тот момент я и впервые подумал о его виновности – это предположение основывалось исключительно на личной неприязни. Как он стиснул моё запястье, словно опасаясь, что я немедленно выпрыгну в окошко, как выкрикивал абсурдные предположения в адрес принца, - каждая деталь в моих глазах работала против него. Но я был всего лишь менестрелем, у которого к тому же так неудачно пропала ракушка с заморским ядом, и никто не стал бы меня слушать.
Жаль было леди Ивенну – она сделалась выше ростом и твёрже, как будто её заковали в доспехи, голос её дрожал не то от эмоций, не то от ярости, и я отдал бы что угодно, чтобы прекратить этот семейный трагифарс и снять с неё непосильную ношу.
Обыски, крики, скандалы и обвинения я пропустил, выяснения отношений между родственниками – тоже. У принца нашли флакон с ядом, и я не сомневался, что его подбросили – человек, решившийся один раз пойти на преступление, потом с лёгкостью совершит подлость. Ульрих, размышлял я, Ульрих же, больше некому. Хель и Нинни, моя единственная настоящая семья, сидели напротив меня, и внезапно появившиеся тайны разделяли нас невидимой стеной. Сколько лет мы всегда были вместе и поддерживали друг друга, когда-то совсем рядом, когда-то на расстоянии. Хель держал меня за руку – или я его? – и я догадывался, что никого, кроме него, сегодня не обнимал, а значит, красивая отравленная ракушка за каким-то чёртом могла понадобиться только ему. Верить в это не хотелось. Как и в то, что противоядие у Нинни на самом деле оказалось за несколько часов до отравления, а не весной в мутной провинциальной лавке.
...А потом на втором этаже руками принца свершилось лейрийское правосудие, и все бросились туда. Наверх мне так и не удалось попасть, поскольку каждый хотел пробиться и взглянуть своими глазами. Это было худшее событие за день.
На лестнице, откуда лекарь и прислуга стащили полумёртвого лорда Торвальда в окровавленной рубашке, выясняли отношения принц и леди Ивенна. В тот момент я ощутил, как что-то хрупкое и необъяснимое между ними треснуло с хрустом. Про сведение личных счётов в Лейрии я слышал неоднократно и даже одно время водил знакомство с человеком, совершившим акт возмездия. Преступления, вина, позор там смывались кровью, и, возможно, это было справедливо, но представить себе такое в своём родном герцогстве я мог с трудом. Альмеринский менталитет, законы, традиции говорили против принца, хотя его порыв был понятен. Окажись у меня в руках оружие, я знал бы, против кого его употребить, хотя мысли о Нинни меня бы остановили. Как бы мерзок ни был её избранник, я не смог бы сделать её несчастной. («Интересно, подумал ли Рион о своей невесте, когда поднимал кинжал на её кузена?») В виновности лорда Ульриха (равно как и в их с Нинни спонтанно случившемся сговоре) я не сомневался – никто другой при дворе не смог бы провернуть столь коварный план и избавиться от его исполнителя. Трудно сказать, являлись его страдания и метания из-за брата следствием душевного потрясения или чувства вины, но больше похоже было на раскаяние во всех преступлениях, включая отравление.
...Когда снова явился призрак, я пожалел, что бесплотных духов нельзя убить повторно. Пока рыдающий лорд Ульрих, вызывавший у меня чувство жалости и брезгливости одновременно, объяснялся со своей семьёй («Как же мерзко сейчас, должно быть, леди Ивенне – один кузен донёс на другого…»), принц, Нинель и я, как посторонние, отправились искать ключ от старого чулана, а найдя, пошли разгадывать его тайну. Думаю, нам просто нужно было занять себя. Принцу я сочувствовал, видя, как тяжело он переживает размолвку с невестой, а у Нинни с лордом Ульрихом продолжались смутные общие секреты, о подробностях которых я не знал и не был уверен, что хочу знать.
Ключ подошёл к замку с первого раза, створки двери подались с протяжным скрипом. В старом чулане горела свеча, и мне вспомнилось, как несколько лет назад лорд Ульрих произносил перед гостями напыщенную речь о взаимосвязи горения веществ и мелких частиц в составе воздуха, сыпал научными терминами и в качестве опыта накрывал свечи хрустальной вазой. Свечи послушно гасли, гости степенно кивали, ваза вскоре закоптилась, и практическую часть доказательства пришлось свернуть. (Лорд Ульрих для меня прочно раздвоился на чудаковатого сноба-учёного и расчётливого придворного интригана.) Чулан много лет был заперт, в этом сомневаться не приходилось: в горле першило от пыли и духоты, под ногами хрустели обломки каменной плитки, в тёмных углах валялись груды хлама. Нинни осталась у входа, – следить, чтобы дверь не захлопнулась, мы с принцем стали искать, что могло бы пролить свет на тайну появления призрака. Рион был мрачен и сосредоточен, методично обшаривая каждый сантиметр, наверное, именно поэтому он обнаружил первым пожелтевший от времени листок. Огонёк свечи задрожал и погас. Мы выбрались наружу, мне отдали послание, я развернул его трясущимися руками и прочитал вслух. С каждым словом я чувствовал ужас, как будто меня похоронили заживо и заколачивают гвозди в крышку гроба. Мне казалось, что всё в этом письме указывает на некое преступление, к которому я причастен, хотя герцогиня, если верить написанному, умерла или была убита сто пятьдесят лет назад. «Леди Ивенна, - подумал я. – Мрак и тьма. Как она к этому отнесётся?»
Мы не сговариваясь отправились с письмом к герцогине. То ли для неё на сегодня было уже достаточно ударов судьбы, то ли она заранее знала, что там написано, но впечатления послание из прошлого на неё не произвело. «Ну, я был прав, когда говорил, что Силы нет!» - с нервным смешком заявил лорд Ульрих, и все заговорили хором. Обсуждали Силу, происхождение, наследство. Я сидел на полу, у меня возникало туманное, жуткое, нелогичное предположение. «…В проклятом союзе герцога с беспутной крестьянкой родился наследник», - писала герцогиня Равенна. «Прадед твой был достойнейшим из достойнейших, - рассказывала мне матушка. – Он не мог жениться на твоей прабабушке, поскольку на момент встречи с ней уже успел сочетаться браком с другой женщиной, кроме того, никто и никогда не позволил бы знатному дворянину сыграть свадьбу с дочерью мельника». «А как же его жена? – спрашивал я. – Потом он уехал и жил с ней? Он любил её?» «Нет, Аль, вряд ли, - отвечала матушка. – Она была дурна собой и совершенно не умела готовить. Их поженили по сговору. По крайней мере, он так сказал». Я никак не мог оказаться потомком герцога, говорил я себе, сколько бы там поколений я ни считался бастардом и какие бы басни ни рассказывал мой далёкий предок крестьянской девушке. Но предсмертная исповедь леди Равенны, ставшая для всего нашего рода проклятием, объясняла всё. И то, что мой отец и дед умерли не своей смертью, и несчастную жизнь женщин, их любивших, и – отчасти – моё безумное безнадёжное чувство к леди Ивенне. Красивая была бы картина: потомок неверного супруга, виновного в смерти Равенны, вешается от несчастной любви к её правнучке. Этот момент стал критическим. Я понял, что ни я, ни кто-либо другой не выдержит ещё больше интриг, расследований и откровений, но это, увы, ещё далеко не финал. Я понял, что не готов удавиться в старом чулане в рамках свершения мести герцогини, так и не узнав, что это за Сила, которую мне пытаются приписать. Я понял, что не могу больше здесь находиться. Я понял, что ужасно переживаю за леди Ивенну. Тогда я поднялся на ноги и попросил у неё позволения поговорить наедине.
Мы проследовали в сад, шлейф её юбки стелился по траве, моё сердце колотилось где-то в горле, кровь стучала в висках, я шёл, как на казнь, и был на грани истерики или побега. Фамильные скелеты в моей голове радостно перебрасывались черепами. В чертах леди Ивенны появилось то фамильное-резкое, что я улавливал иногда на портретах герцогов Альмеринских и их супруг в картинной галерее дворца в Ассене. Я хотел объяснить, что понятия не имею ни о какой Силе, не верю в неё и ни на что не претендую, хотел говорить с миледи о Хеле, хотя сам толком не знал, зачем ему понадобился яд, хотел оправдываться за то, что весь день ничего полезного не сделал. А больше всего я хотел обнять её и поклясться всем, что есть для меня святого на свете, что больше ничего плохого не случится, и ей не обязательно оставаться больше стальной и несгибаемой. Конечно, я понимал, что это моё самое сильное желание неисполнимо, и между нами по-прежнему оставалось сто ступеней лестницы: несхожесть характеров, разница в происхождении, пропасть в нынешнем положении, многовековые предрассудки, мои пробелы в воспитании, её человеческое достоинство, найденное письмо и призрак, наконец. Но я действительно любил её, и мне казалось, что я не выдержу этого огромного чувства, которое медленно пожирало меня изнутри вот уже шесть лет как, и мне больше ни до чего не было дела. В песнях, которых я знаю множество, обычно поётся об истинной любви так: либо герой готов и на величайший подвиг, и на мерзейшее преступление, лишь бы предмет чувств остался с ним, либо в порыве самоотречения герой-идеалист, так и не признавшись, умирает в финале с её именем на устах. Я не был героем баллады. Я был обычным человеком, намеревавшимся в довершение всего окончить вскоре свои земные дни, мой лучший друг едва не умер полтора часа назад, моя названая сестра влюбилась в невероятной гнусности типа, я выяснил, что в моей семье было много негодяев. Меня трясло, я от волнения путался в словах и говорил много и бессвязно, сознавая, что совершаю подлость по отношению как к принцу, так и к самой герцогине, но я мог бы поклясться перед Создателем, что нет во всем мире чувства более сильного, чем то, что я испытываю к леди Ивенне. И когда я не мог больше увиливать и произнёс «Я люблю вас», мне показалось, что небо рухнуло на землю, словно эта выстраданная, измотавшая меня любовь и была пресловутой Силой.
Я ожидал чего угодно. Миледи могла пожать плечами, удивиться, промолчать, рассердиться. Я просил позволения уехать, она могла бы согласиться вычеркнуть меня из своей жизни раз и навсегда, как незначительный эпизод. Но произошла новая катастрофа. Она предложила мне свою руку, - не сердце, разумеется, только руку – и это был шаг. Шаг вниз по той воображаемой, но в то же время незыблемой лестнице, у подножия которой я намеревался подохнуть. Раз – и ступеней у меня на пути стало девяносто девять. Я благодарил, вроде бы я даже говорил, что счастлив. Но мне было страшно – я всегда боялся ответственности. Теперь любой шаг в сторону будет конченым дезертирством, потому что мне подарили надежду, и это уже моя беда, что надежда легла на мои плечи, словно легендарная Железная гора на западе. У меня появилась цель и путь к её достижению, который я обязан попытаться пройти до конца. Как будто я был бесформенным ползающим по земле существом, а в меня насильно вставили позвоночник. Прибавить к этому сомнения в наличии у меня Силы, серьёзный – мне показалось, даже опечаленный - взгляд леди Ивенны и перспективу как-то объяснять после, что произошло между нами, – и можно понять, каким образом у меня появилось желание немедленно напиться.
Мы возвратились в дом вместе. Миледи ушла разговаривать со своими родными, принц, Нинни и я остались в зале. Напиться мне так и не удалось, хотя я, не соображая, что несу, предложил Риону это устроить. Я лежал на диване головой на коленях у Нинни – как всегда после окончания тяжёлого и долгого дела – и пытался придумать, как теперь быть. Мне было очень плохо и очень спокойно впервые за долгое время. Не знаю, передалась ли хоть толика моего необъяснимого спокойствия бедной Нинни, которая явственно тревожилась за Хеля и Ульриха. Объяснение с моим бывшим соперником так и не состоялось, но это, должно быть, к лучшему. К благородным и отважным людям невозможно питать вражду, и принц относился именно к ним. А после вернувшийся с семейного совета лорд Ульрих, которого, кажется, простили за все его преступления («Как так?!»), посватался к Нинни и имел при этом столь глупый вид, что я поневоле представил, как, должно быть, смотрелся со стороны во время разговора с леди Ивенной. В нашей общей со спутницей судьбе, которую мы делили пополам шесть лет, намечались значительные изменения.
Надеюсь, семейная интрига герцогов Альмеринских на этом завершилась. Но моя некстати проснувшаяся страсть к мрачным предсказаниям нашёптывает мне, что до конца ещё очень далеко. Что было, запомним, что будет, увидим. Возможно, я сложу об этом песню. Или не сложу - должно же у менестреля быть хоть что-нибудь личное?