Котовьи игрища, котовьи доигрища.

А город Траген я просто не люблю.

1.

Тик-так, тик-так, тик-так.

Я никогда не опаздывал на работу.

Я никогда не собирал мебель.

У меня никогда не было водительских прав.

Тик-так.

Я (никогда не) убивал.

Я (никогда не) убивал женщин.

Я (никогда не) сидел в тюрьме.

Я (никогда не) пытал людей.

Тик-так.

Я дрался по-настоящему, не на тренировке, только один раз.

Я влюблялся только один раз (любил в жизни только одну женщину).

Тик-так, четыре утра, ложись спать, Мариус, сегодня никто не вернётся.

2.

— Мариус, будешь мороженое? Иди скорее, а то тебе не останется!

— Ты должен заботиться о них, Мариус. И о Ники тоже, хоть она и старше тебя.

.

— Мариус, поднимайся. Буди сестёр. Собирайтесь, мы уходим. Не включайте свет. Ни в коем случае не включайте свет.

.
.
.

— Мариус, что ты помнишь об этом эпизоде?
— Практически ничего. Помню, что они все улыбались. Почему они всегда улыбаются?

— Это Мариус, в ближайший семестр будет с вами в одном семинаре. Он у нас, хе, по индивидуальной программе идёт.

— Не говорите глупостей, Мариус, что значит «не справляюсь»? Вы отличный ассистент.

— ...Это ваше настоящее имя? Спасибо вам, Мариус. Вам самому это не повредит?

— Мариус, почему ты это сделал?! Ты можешь объяснить?

.
.
.

— Добро пожаловать в Тайный Орден, Мариус Константин.

— Мариус, ну ты мне-то можешь сказать, зачем? Я жив, со мной всё хорошо, зачем нужно это всё раскапывать и изучать?!
— Я не собираюсь тебя изучать. Я хочу знать, как тебе помочь.

— Береги себя, пожалуйста.
— Ничего, я справлюсь. Мне ещё всех вас стараться беречь.
— Спасибо тебе за тебя, Мариус.

— Мариус, Мариус!.. Мы давно хотели поговорить с тобой.
— Лучше по фамилии.

3.

— ...совсем перед рассветом мы остались в большой комнате впятером: группа захвата, я и Виктор. Виктор и Эммануэль на диване устроились спать, Айзек тихо возмущался, Елена сидела на стуле у окна, так, что против света от неё было видно только общий контур и волосы. И я поймал себя на едва не произнесённой фразе: «Ники, солнце, ложись спать, мелких я сам уложу».
— Никогда не сравнивал этих двоих. Ники была лучше, как мне кажется.
— Это редко заметно в силу разной манеры держаться, но у них один фенотип. Когда Елена с Себастьяном пришли вечером с концерта, у неё было платье и причёска... как много лет назад Ники носила на свой выпускной.
— Я помню, как она выглядела на выпускном… Ты поэтому о Елене так заботишься?
— В том числе и поэтому.

4.

Цинк — гематома на шее (попытка удушения), высокий риск развития жёсткой асфиксии при аллергическом приступе.
Магний — седативный препарат, снотворное, транквилизатор. Обострение психогенного невроза с приступами агрессии.
Сурьма — транквилизатор.
Бром — седативные препараты (х2), адреналин, алкоголь, энергетик (кофеин 360 мг); предынфарктное состояние (нестабильная стенокардия).
Цезий — инъекция героина, абстинентный синдром.
Сталь — состояние удовлетворительное.
Никель — состояние удовлетворительное.
Олово — состояние удовлетворительное.
Медь — ушиб лучезапястного сустава, обширная гематома.
Йод — трёхкратное увеличение дозировки антидепрессанта.
Фтор — психоневротическая реакция невыясненного генеза (обострение), индивидуальная непереносимость седативных препаратов.

Проведение боевой операции в силу нестабильного состояния группы захвата считаю нецелесообразным.

@темы: РИ, "смесь любительского театра с психологическим тренингом"

---

alles über den Krieg, alles über die Angst (c)

Сначала всё было хорошо, а потом меня похоронили заживо.

Разве то были не твои слова, принцесса? Что наша жизнь — это сказка со счастливым концом, и не важно, какие повороты судьбы к нему привели.
Кадзуо Исигуро «Погребённый великан»

Дневник Катрины Лансберг, двадцатилетней тёмной волшебницы, боевого мага Ордена Света, героини нескольких ненаписанных романов Ремарка и просто влюблённой девушки.

Школьные письма и открытки — 1938-й год, дневник и переписка в основной части — 1943-44-й.

Спасибо за цитаты из устава и риторики преподавателей школы Дурмстранг мастерам ролевой игры vk.com/durmstrangnortherntale, спасибо Леннис за письмо Рене, героя французского Сопротивления, спасибо корреспонденту, пожелавшему остаться неизвестным, за письмо семьи Катрины.

Спасибо моему дорогому другу и соигроку Евгению (и адресату большей части писем Чарльзу Селвину) за всё.
Спасибо моему дорогому другу и соигроку Айту (и моему дружелюбному соседу Фрэнсису Хэллорану) за то, что встречал меня с работы.

Перед прочтением сжечь

@темы: РИ, "смесь любительского театра с психологическим тренингом"

---

Традиционные десять дней до Альконны и ОБВМ во все поля. Позорных сонгфиков пост.

У меня есть только один голос,
И я хочу спеть всё, что я должен спеть.
Только одно сердце,
И оно не может отказаться,
Не умеет отказаться любить.
Не может, не хочет,
Не умеет отказаться любить.
(с)

Это была цитата из Аквариума, с вами радио «Нечисто что-то въ датскомъ королевстве», и здесь нечего спасать, честное слово, здесь нечего больше спасать.

Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт.
В Ваттене девушки гадают на жениха на лепестках кувшинок. Сестра Бритта тоже гадала на своего красавца-генерала, а я смеялся над ней: девчонки иногда такие глупые.
...любит...
Лепестки белой маргаритки прилипают к белым шёлковым перчаткам.
...не любит...
Многие люди говорили мне, что я красив. Мне казалось, что это комплимент Алетее. Это ведь она придумала, что у меня будут чёрные локоны, белая кожа и янтарные глаза. Что я буду таким, какой я есть: не юношей, не девой — солнечным лучом. Что я буду ступать легко, как входит в комнату, чуть толкнув створку окна, ветер, и так же легко танцевать. Что я буду часто улыбаться, но редко смеяться и ещё реже — плакать. Иногда я думал, что очень похож на её возлюбленного. Иногда — что совсем нет.
...плюнет, поцелует...
В Ваттене бы сказали: о тьма, да как же так. Молодой мужчина королевского рода — и такие недостойные, пустячные, суеверные, женские, о ужас, занятия. Трудно объяснить ваттенской женщине, в чём радость танцевать дамскую партию, если тебе не положено. Трудно объяснить ваттенскому юноше, что можно целовать любого человека, в которого искренне влюблён, и не желать при этом утопиться со стыда. Трудно, но возможно. Это себе многого не объяснишь.
...к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт...
Не пошлёт — сам пойдёшь.
Демонам нельзя доверять, но именно этот — Баал, четвёртый, — мне нравится. Нравится своим вызывающим прищуром: видно, как просвечивает изнутри прожорливая красноватая тьма. Любопытная. Нравится тем, как шутит, как нагло и обаятельно лжёт — и отдельно тем, что я чувствую, когда притворяюсь, что ему верю. Я чувствую, что стою на краю пропасти, но это не страшно. Это приятно. «С вами удивительно приятно иметь дело».

Предсказуемо пять лепестков.

Единожды приняв решение, принимаешь его последствия каждый день.


Откликаться на непривычные именования («Нильс», «брат мой», «дядя», «дорогой друг», «господин библиотекарь» в порядке вещей. Хотя на самом деле меня зовут иначе, всё это тоже я.

Память о человеческой жизни и человеческая душа делают меня более уязвимым, но это в порядке вещей.

Когда (если) мир окончательно придёт в равновесие, я на время отправлюсь гостить к людям, которых люблю. То, что мне этого хочется, в порядке вещей.

Поскольку я очень остро чувствую состояние Хранительницы Алетеи, то пока ей плохо и неспокойно, будет плохо и неспокойно и мне, и это в порядке вещей.

Я не стану нарушать баланс. Артефакты, сделанные мной, никогда не причинят намеренного вреда ни одному живому существу, и это в порядке вещей.

Единственное моё желание — чтобы Алетея была счастлива. Я её творение и помощник, любой её выбор, который сделает её счастливой, я приму с радостью. И это в порядке вещей.

Я не могу позволить себе видеть сны, потому что там, где желание становится мечтой, оно получает продолжение. Моя мечта — чтобы Алетея была счастлива со мной. Этого никогда не произойдёт — и это в порядке вещей.

Я остался на своём месте, чтобы провести рядом с важным для меня существом всю отпущенную мне вечность, полностью сознавая, что моя любовь безответна. Взаимной бывает только любовь к равным. Это. В. Порядке. Вещей.



Снился мне путь на Север,
Снилась мне гладь да тишь.
И словно б открылось небо,
И словно бы Ты глядишь…
Ангелы все в сияньи,
И с ними в одном строю
Рядом с тобой одна:
Та, которую я люблю.
(с)

UPD. Дорогие радиослушатели, это всё ещё группа Аквариум, вы на той же волне, начинаем вторую часть Марлезонского балета.

Треклятые фэнтезишные кабинетки: главное, чтобы костюмчик сидел, никаких интриг и расследований, никаких судеб родины, давайте строем ходить в боа. Пока не поздно, ну.
Сижу над ворохом прикидного шмота. Талиндо внешне хрупкий, а я, очевидно, нет – будем добирать пышными рукавами и причёской. А чёрный человеческий сюртук на момент «всё плохо» будет узким, в талию. И чёрные же джинсы. Добавим немного андрогинности в эту солянку. Удивительно: мне зашла идея переодеваться в зависимости от состояния души.
Что же я никак не могу наиграться в образ жертвы, что я этим компенсирую? Ух, классный вопрос.
Спасите-помогите, радио меняет направление. Я ведь ещё Йейтса могу, и на волынке немножко.

Had I the heaven's embroidered cloths,
Enwrought with golden and silver light,
The blue and the dim of the dark cloths
Of night and light and the half-light,
I would spread the cloths under your feet:
But I being poor have only my dreams;
I have spread my dreams under your feet;
Tread softly, because you tread on my dreams.

Привет, образные ряды, которых никто не звал!
К Талиндо, каким он должен быть по замыслу, отлично подходит балладное «мой серебряный». И какое-нибудь Таро сверх. Рыцарь Кубков в перевёрнутом положении: внушаемость, ложь, манипуляции, разбитое сердце. Или Рыцарь Мечей в прямом: порывистость, упорство, галантность, разрушение, смерть.
Два пути на перекрёстке, направо ли, налево ли пойдёшь – голову потеряешь. Безвыигрышная лотерея.
Точно Рыцарь. Перерос статус пажа, но остался при королеве. Вырос из беспомощного зацикленного ребёнка и встрял в самый что ни на есть классический Эдипов комплекс.
Есть в известной сетевой колоде карта Рыцаря Мечей: белое лезвие меча, ужас от собственной решительности на лице и змей рядом – чешуйчатые красные кольца. Змеи-то всегда рядом.
Оружие – обязательный элемент картины.
Талиндо, Талиндо, нежный феминный мальчик, эстетика периода полураспада. Подвески на шее – они же и оружие, и спасательный круг. (Чёрный камень тянет в чёрную воду.) Шелка, кружева, локоны, серьги; даже ботинки, и те изящные. Тепличный цветочек, который мечтает быть стальным.

Everybody needs a prayer and needs a friend
Everybody knows the world's about to end
Everybody wants to know what the end will be
Everybody wants to look before they leap
(с)

UPD2. Знаете, мне самому уже не смешно, но мы продолжаем вещание. Если друг оказался вдруг, то ты, скорее всего, тоже. (с)

...Наверное, причина происходящего в том, что у меня никогда не было друга в человеческом смысле слова. Того, с кем приятно проводить вместе время. Кого хочется видеть, слушать, узнавать ближе. За кого искренне беспокоишься. Кому желаешь быть счастливым.
Не кажется ли тебе, Талиндо, что ты сейчас изрядно подменяешь понятия.
Не кажется ли тебе, что ты описываешь нечто совсем другое.
(Что, впрочем, не отменяет того факта, что друга у меня действительно никогда раньше не было. Только собрат по несчастью.)
Мне он нравится. Его настойчивые расспросы, весь богатый набор выражений его лица, его острословие, его смешная привычка растягивать гласные в моём имени. («Талиииииндо».)
Он не злой. Любопытный, безрассудный, вспыльчивый. Талантливый разрушитель. Но не злой.
И очень красивый.
Мы несравнимо разные — но с ним так легко говорить. Легко отвечать на его вопросы и не бояться. И кажется, что он может понять всё — даже то, что чувствуешь, когда встречаешь смерть лицом к лицу. Почему-то видится в его ответных уклончивых репликах скрытый намёк.
Я знаю, чего он хочет на самом деле. Это очевидно, чуть ли не поперёк лба у него написано, как и у меня — моя безнадёжная мечта. Та же история про живое творение, которое стремится к своему творцу. Но он, в отличие от меня, не выглядит в своём стремлении жалким. Его умение сохранять достоинство тоже мне нравится.
Он тот, кто поднимется после любого удара.
Но если он никогда не получит того, чего хочет больше всего на свете, — пусть у него буду хотя бы я.
Пусть друг у друга будем хотя бы мы.

P.S. О господи, что же это? Да это апдейт-по-итогам внутри предыдущего апдейта, стыд какой.


And I can see your fever's on the rise
I can see the waters in your eyes
And I can see the way the water leads
Love will lead us all to smithereens
(с)

Апокалипсис в Венеции

Фолинэб смеётся переливчато-звонко, как будто встряхивают связку серебряных колокольчиков, но один из колокольчиков фальшивит — нота слишком резкая, визгливая.
— ...До случая, прекрасная Фолинэб, — говорю я с нажимом. Вокруг мерцающий блеск, мягкие подушки, шуршащие занавеси, сладкий дым и запах пряностей. — Ты — советница, можешь делать что хочешь — до случая. Но если ведомству понадобится знать обо всех снах из твоего салончика, тебе придётся отчитаться по первому требованию.
Щурится.
Фальшивый колокольчик звякает.
— Хочешь тоже посмотреть картинки, помощник Хранительницы?
— Да, хочу.

Город старый, высокие дома с колоннами, лепнина на фасадах. Вода в каналах чёрная-чёрная, мосты вскидываются над ней, подбирают брюхо, чтобы случайно не коснуться. Я никогда не был там раньше.
Тёмное небо раскалывается от грома, из низких туч краплет мелкий дождь и сыплются зеленоватые дохлые жабы. Ветер горячий, пахнет гарью.
Я сижу за столиком на улице у кафе, полосатый зонтик над моей головой кренится от ветра. Напротив меня — молодой человек, красивый, высокий, с тёмными кудрями и вызывающей улыбкой. Мы оба — люди. Мы ждём, когда принесут заказ. Вокруг никто не боится, посетители кафе смеются, едят, разговаривают, изредка показывают на небо. С крайнего столика выбрасывают дохлую жабу в канал, она исчезает в чёрной воде без всплеска. Приносят лимонное мороженое, официантка говорит, что в честь конца света нам полагается скидка. Я беру за руку красивого молодого человека и спрашиваю, как он думает, сколько ещё осталось. Он предполагает, что всё закончится к полуночи, и ночью придут проверять руины, и добавляет: «Но ведь приятно в кои веки раз не иметь к этому никакого отношения?». Мы говорим об этом очень спокойно. Я рад, что он продолжает держать мою руку. Я предлагаю доесть мороженое, пока апокалипсис не обрушил гравитацию. Мы доедаем мороженое из высоких стаканов, похожих на стеклянные цветы, и идём на ближайший мост. Уровень воды в канале поднимается до парапета набережной, вода очень плотная. Мой спутник смеётся и говорит: «Вы же помните, это не вода, это пыль и пепел». Небо опускается ниже, и мы оба знаем, что, когда оно почернеет и коснётся шпиля самого высокого здания в городе, после жаб прольётся огненный дождь. Нам по-прежнему не страшно. А потом красивый молодой человек произносит насмешливо: «Впрочем, вы правы, свет мой, некоторые вещи лучше наблюдать со дна» и сталкивает меня в чёрную воду. В последний момент мне кажется, что не я падаю вниз, а чернота взмывает вверх и поглощает меня.

Я просыпаюсь.

 

@темы: РИ, "смесь любительского театра с психологическим тренингом", "хочу светить с тобою наравне"

---

Г-н Ландгран; опыт художественной биографии. Трэш, слэш, политика, милота.

Общие сведения

Ландгран, Вальдемар Глебович
Настоящее отчество — Францевич
1811 г. р., место рождения — г. Куй, Росская Конфедерация

Семья:
Отец — Франц Ландгран, эмигрант с французскими корнями (1770 г. р., г. Ингольштадт, Германское королевство)
Мать — Эмма-Ноэль Липпевехзе (в первом браке Ландгран, во втором браке после замены документов Эмма Теодоровна Ясенева). (1784 г. р., г. Имст, княжество Остеррайх, формально Германское королевство)
Отчим — Глеб Фимович Ясенев (1783 г. р., г. Спеченск, Столичный ызд, Росская Конфедерация)
Братья, сёстры — Анатоль Францевич Ландгран (1801, г. Имст, княжество Остеррайх, формально Германское королевство — 1828, пос. Бишня, Кирзанский ызд, Всероссийское Соседство), Револьда Глебовна Ясенева (1828 г. р., печная, г. Столица, Всероссийское Соседство).

Франц Ландгран, служащий германского лесопромышленного концерна, женился на девице Липпевехзе из-за большого приданого. Работал в Куйском ызде в Росской Конфедерации, контролировал поставки. Осенью 1817 года после волнений на Кирзанской железной дороге отправился в Петерберг выяснять, добралась ли до Порта последняя партия леса, предназначенная для отправки в Германию, — и пропал без вести. Старший его сын, семнадцатилетний Анатоль, учился в Столице в университете и к весне 1818 года перестал отвечать на письма матери. От господина Ландграна по-прежнему не было вестей. Госпожа Ландгран с младшим сыном Валей приехали в Столицу. Там они узнали, что в Петерберге была революция, что Четвёртый Патриархат распустили, что Европы ввели санкции и отрезали связь, и власти в стране, фактически, нет. Говорили, что будет война. Анатоль ввязался в революционный кружок, с очередной демонстрации его, раненого, привёл домой случайный прохожий – рабочий-электромонтажник Глеб Ясенев. Он познакомился с госпожой Ландгран, посочувствовал её семейной драме и поехал в Петерберг, чтобы узнать что-нибудь о судьбе её мужа. Выяснил только, что Франц Ландгран первым же кораблём после открытия Порта отбыл в Германию. В Петерберге Ясенев попал в армию на линию обороны на границе с Финляндией-Голландией, участвовал в целом одном настоящем боевом столкновении, был легко ранен. Искренне поверил в дело революции. Вернулся с войны весной 1819 года и сделал госпоже Ландгран предложение. Она согласилась.
_____________________________________________________________

В 1828 году после первых контрреволюционных выступлений и погрома столичной кассахской общины Анатоль, переводчик с нескольких языков и государственный служащий, и его гражданская жена Забава Фетисова в спешке выехали с городской квартиры и исчезли. Ясенев по просьбе жены пытался их разыскивать, на очередной запрос Кирзанский ызд ответил, что гражданин А. Ландгран был арестован и расстрелян по обвинению в контрреволюционной деятельности, а гражданка З. Фетисова в настоящий момент находится под следствием.
______________________________________________________________

Валя Ландгран закончил в Столице двухгодичную школу и старший отряд, поступил в художественное училище. С классической живописи перешёл на факультет искусствоведения. В 1828 году был волонтёром на Всероссийской художественной выставке революционного искусства. Входил в состав комиссии по делу о музейных объектах государственного значения как представитель студенчества. Ответственный за каталогизацию запасников Столичного исторического музея (бывш. Главного Присутственного Патриарших палат). С 1830 по 1835 год работал учителем рисования во втором младшем отряде в Столице, с 1832 по 1835 — учителем МХК и куратором кружков внеучебной занятости в двенадцатом среднем.

7 лет

7 лет
Валя помнил из жизни в Куе отдельные картинки, яркие, как глянцевые открытки в альбоме. Светлый дощатый пол на первом этаже и яркое белое пятно у окна – маляры однажды уронили банку побелки, когда шли красить потолки в мезонине, и тётка Есения, горничная, так и не смогла оттереть доски. Мамин кружевной зонтик – она брала с собой, когда ходили гулять на набережную, и ветер трепал по краю оборки. Реку Нестру, широкую, серо-бирюзовую, летом – в пляшущих чёрточках лодок, зимой – в полосках флажков, отгораживающих каток. Белый двухпалубный пароход с огромными красными колёсами, который ревел на пристани июньскими вечерами и разбрызгивал далеко по реке пенную воду. Зория, сына хозяйки дома, где жила их семья, — и как визжала его старшая сестра, худая жеманная девчонка, когда они посадили ей в чулок лягушку. Бродячих собак из заброшенной рыбацкой деревни на окраине – их можно было кормить даже рыбой и размоченным хлебом, они ели всё и были совсем не злые. Старших ребят, собиравшихся у Ната, — как девушка, не то Арина, не то Дарина, в слезах убегает из сада через дальнюю калитку, а какой-то рыжий и лопоухий бежит за ней и кричит: «Подожди, я всё объясню!».
Лучше всего запомнилось, как, когда он был ещё совсем маленьким, мама возила их с Натом в Петерберг. Это было весной, поезд стоял посреди равнины – ждали, когда откачают воду с рельс. Вокруг расстилалась сплошная вода, кусты и редкие дома торчали из неё отдельными островками, Валя бегал по всему поезду и выглядывал в окна, а в последнем вагоне высунулся наружу через открытую заднюю дверь, у которой курили двое взрослых мужчин. Солнце бликовало на воде, она пахла холодным, голова у Вали закружилась, и он чуть не упал на рельсы – один из куривших успел поймать его за воротник пальто.
На въезде в Петерберг высились красные кирпичные стены, перед шлагбаумом на переезде железной дороги стояла очередь из телег и экипажей, Валя махал им из окна, пока мама не попросила его перестать, потому что так делать неприлично. Брусчатка под ногами смешно цокала, все улицы были мощёные, невероятно шумные и узкие по сравнению с куйскими деревянными тротуарами. Мама познакомила их с бабушкой, старой дамой в чёрном, от которой пахло нафталином. Бабушка жила в гостинице в большой красивой комнате с позолоченными рожками ламп. Они с мамой и высоким господином по имени Нотариус целыми днями спорили на чужом языке, который Нат понимал, а Валя – нет, о каких-то бумагах. Нат рассказал потом по секрету, что у них в Вене была ещё одна бабушка, старшая сестра этой, а теперь она умерла и оставила эти бумаги маме в наследство. Несколько раз Нат соглашался погулять с Валей в городе – там было много людей в тёмно-серых пальто с красной отделкой, и одинаковые чёрные повозки, и высокие дома – в три, а один даже в четыре этажа.
На следующий год Нат поехал в Столицу держать экзамен в университет, и отец перед отъездом очень повздорил с его учителем — хотел заплатить только после того, как своими глазами увидит приказ о зачислении. Учиться в университете, по словам взрослых, стоило дорого.
Отец был абсолютно лыс, носил чёрный сюртук с двойным воротником и постоянно бранил кухарку, что та невкусно готовит. Кажется, ему не нравилось жить в Куе, не нравилась ему и река, и их дом, и деревянные тротуары, и Валя ему тоже не очень нравился.

17 лет

17 лет
Валя перестал произносить заученный текст, когда пол под ногами угрожающе покачнулся, — слова вылетели из головы. От невыплаканных слёз глаза пекло, лицо горело под тремя слоями душной сладкой косметики — спасибо Славке, старосте, пудра — кошмар, но с ней всё же лучше. Он заговорил про людей, с которыми учился — какие они вдохновенно-светлые, и про своего друга и соавтора их общей картины, который поддерживал его во всём, который поил его чаем, как он всем им благодарен, про то, что революционное искусство — больше, чем самовыражение, это сотворчество, это связь между людьми, которая делает их сильнее, которая только крепнет в тяжёлые времена, чтобы потоком времени не разметало. В зале переговаривались критики во фраках, важные чиновники в сером, и сидело, стояло в проходе столько людей — не поймёшь, те, чьи работы выставляются, или приглашённые со стороны, и какие-то среднеотрядские дети с белыми бантами, и в первом ряду — главный зритель этого марионеточного представления, невысокий человек, кто-то из Революционного Комитета, Валя не помнил, кто именно, не прочитал, не до того было. Он смотрел на сцену сквозь астровые звёздчатые лучи софитов — со скучающей гримасой, с очень тонкими губами и тонкими усиками, лицо, не выражающее ничего, кроме отсутствия интереса, и Валя, когда темнота, клубящаяся за многоголовой толпой, стала сбивать его с мысли, остановился взглядом на этом лице. Ну вы, ну хотя бы вы, вы же как-то жили до Революции, вам же это всё зачем-то понадобилось, как-то вы к этому пришли, кто-то же вам помогал, кто-то был с вами, кто-то вам, не знаю, чай заваривал, господи, вы вообще меня слушаете? — Валя говорил, что революция — это мечта о лучшей жизни, что в искусстве надо быть честным, и никак не привить человеку искренность художника, но можно научить его не бояться — а лицо члена Революционного Комитета по-прежнему не менялось, он всё это передумал сто раз, переслышал из каждого утюга и каждого радиоприёмника, граждане с Революции начали говорить и десять лет всё никак не наговорятся, сейчас торжественное открытие, потом банкет, бесплатное шампанское, Всероссийский Союз Художников — скучные рожи.
За кулисы Валя не вышел — его шатнуло. Он сделал два шага за занавес, упал на колени и наконец-то разрыдался, налетела Славка, собранно-бесшумная, со стаканом воды, со своей неизменной серебряной пудреницей, шелковистая приторная пуховка прошлась по подбородку, по щекам, размазывая горячие слёзы: «Держись, Эстет, сейчас директор закончит, пойдём всем студсоветом красиво стоять».
Славка, хотел сказать Валя, Славка, хорошая, спасительница ревущих идиотов, я не могу, это выше моих сил, понимаешь, мой брат пропал в прошлую среду — теперь я его никогда больше, видимо, не увижу, квартира вверх дном, явно съезжали в спешке, ордер на арест, это же леший знает что такое, а сейчас я стоял здесь и говорил об искусстве, и никому не было до этого дела, и человеку в первом ряду — Золотце, его фамилия точно Золотце — тоже, зачем же тогда это всё, зачем была революция, зачем рисовать, зачем Нат хотел придумать всемирный язык? Но ничего этого он не сказал вслух — только поблагодарил кивком, допил в один глоток воду из стакана, снял очки и протёр высокой манжетой рубашки.

19 лет

19 лет
...Отчим не понимал, зачем нужно менять отчество, — по его мнению, можно было взять обычную росскую фамилию вместо иноязычной и не заниматься глупостями.
— Фамилию Ландгран носит не только мой отец, — упорствовал Валя, — многие другие люди тоже. Достойные люди, в том числе. А упоминать частью моего собственного имени человека, который бросил нас с мамой одних в другой стране, я не хочу.
— Сложным ты вырос, Валька, — удивлялся Глеб Фимович.
После мнимой потери паспорта документы поменяли за шесть недель.

20 лет

20 лет
Вале было не до лекций в художке, он и так не успевал половины запланированного, — и раз от раза опаздывал всё больше и садился со своим поцарапанным этюдником в дальнем углу у двери. Оба крыла стенного угла поколения учащихся исписывали глубокомысленными высказываниями: «Весь мир в труху! Но потом...»; «С утра взять натуру — и в урну», «Вали в свой Нижеспеченск, малюй своих курей!», длинными цитатами из Толстоевского и ещё более длинными — из «Истории искусств» господина Вербенова. Последние служили импровизированными шпаргалками для отчаявшихся двоечников. Рисунков было ещё больше, — птицы, флаги, набросок сапога, несколько драматических этюдов тематики «студент перед просмотром», обнажённая женщина по пояс, чей-то полупрофиль и абрис груди. Валя отвлекался от лекции мгновенно: читал надписи, рассматривал рисунки, изучал узоры трещин в облупленной краске. Его разум в тесных комнатах училища как будто отказывался сосредоточиваться на одном предмете, и он снова мог думать, только выбежав на улицу в перерыв, жадно думать обо всём, что есть на свете, о печных детях, о великих художниках, о весне, о коньке крыши бывшего особняка Славецких на Каштановом бульваре, об ослепительно красивом натурщике Касе, который позировал их курсу однажды на рисунке с натуры. Любимым предметом у Вали оставалась история искусств. Зернистые репродукции имперских статуй вызывали у него эстетический восторг.

24 года

24 года
Самым скучным в работе с детьми была необходимость параллельно контактировать со взрослыми, которым всегда всё нужно знать и всё контролировать. На осеннем собрании работников системы образования и воспитания Вальдемар чудом отделался от каких-то бородачей, которые пристали к нему с расспросами о связи детских рисунков и отклонений в поведении. Быстро раскланялся с учёными из Столичного репродуктивного центра. Прозевал и проскучал всю официальную часть, обсуждения и круглые столы, легко оттарабанил собственный доклад о вкладе экскурсий в профориентацию. Петербержская мегера из юристов — сколько же любителей охранять права детей выкопалось, его бы права кто поохранял — попыталась припомнить ему среднеотрядских авантюристов, попытавшихся стянуть из музея индокитайскую шелкографию. Вальдемар поулыбался и дезертировал. Вечер прошёл бы совсем впустую — если бы на этом самом тоскливом в мире мероприятии ему не встретился В.
Ещё при знакомстве, пожимая руку студенту педагогического училища, Вальдемар подумал, что тому совсем не идёт его помпезное, многосложное имя, спотыкающееся на колдобинах согласных "дл" и "нт". Возможно, ему было бы к лицу что-то просто, светлое, среднеросское — либо Лад, либо Лен. Лад — широкая, сияющая улыбка, плавная линия подбородка, глаза, серо-бирюзовые, как волны в Нестре, смешинки — чёрточки лодок. Лен — тонкие руки с крупными кистями, зыбкая светотень складок рубашки. Такие рубашки следовало бы запретить после революции, с борделями заодно. Студент был хорош непозволительно и весь светился — ярче освещённых многоярусными хрустальными люстрами парадных залов Дома Учителя. Факультет росской словесности и литературы, последний год обучения. Вальдемар не мог не задать два роковых вопроса — спросил, можно ли нарисовать это сияющее видение. И номер телефона.

К чему идёт дело, стало очевидно не то после третьей, не то после четвёртой их встречи. Вечер был чудесно тёплый, и унылое заседание в центральном ведомстве по делам отрядов при городской гэбне естественным образом перетекло в прогулку вдвоём, а после прогулки очень не хотелось прощаться. Уже ближе к ночи Вальдемар пил чай в крохотной кухоньке ясеневской квартиры, и, придерживая блокнот поверх колена и угла столешницы, бездумно черкал на чистой странице. Линии, контуры, обрывки впечатлений — он почти не следил за своей рукой или за тем, не съезжает ли лист, не отслеживал сознательно, что именно рисует. Вскоре линии начали складываться в силуэты: двое мужчин лежали обнявшись. Вальдемар спохватился поздно — когда набросок из абстрактной отрисовки позы приобрёл портретные черты. Даже в ракурсе со спины невозможно было не узнать собственные сгорбленные со скосом вправо плечи. И просто бессмысленно — отрицать, что характерные крупные кисти рук, лежащие поверх лопаток его нарисованного двойника, взяты у весьма конкретной живой натуры. Это забавляло — и беспокоило. Вальдемар часто зарисовывал на память отдельные запоминающиеся детали внешности знакомых, иногда их самих, даже в полный рост, но точно не в таких подробностях, не обнажёнными и не в своих объятиях. Людям с блокнотного листа было очень спокойно — лиц не видно, не предполагает ракурс, но позы полностью расслабленные. Нарисованный Валя утыкался в плечо нарисованного Лада-Лена с естественностью человека, давно и взаимно влюблённого. Вальдемар задумался. Густо заштриховал тени у выступающих косточек на запястьях одного и вдоль позвоночника другого. Следовало бы теперь найти второй блокнот, чтобы носить на работу. Право объяснять отрядским детям, что люди обнимаются, когда любят друг друга, он мысленно охотно уступил воспитательнице. Вальдемар пролистал блокнот с самого начала, убедился, что ничего важного, связанного с отрядскими кружками или выставкой, там не было, и снова задержался взглядом на той же самой странице. «Пусть это будет моя мечта, — решил он. — У взрослого человека вполне могут быть дурацкие несбыточные мечты».

@темы: РИ, "смесь любительского театра с психологическим тренингом", мать городов росских, "каждый житель Всероссийского Соседства немного осётр"

---

Письмо в будущее

Ночь перед игрой. Пора записывать странное.

два альтер-эго схлопнулись в одно

С благодарностью тем, кто просил меня не умирать.

Я ничего о тебе не знаю.
Разве совсем чуть-чуть.
Знаю, что глаза у тебя чёрные, а волосы — очень пушистые и такого ебанутого цвета, который сложно словами описать. Но это же лиричная романная херня — глаза, волосы. Знаю, что ты красивый непередаваемо, когда напуган.

Меня никогда в жизни никто не любил. То есть — правда, никто.
Всегда, все эти сколько там лет мне было плохо. И я пытался это заглушить — чтобы не выть в голос, потому что воют только слабые. А я сильный.

Синие таблетки. Тренировки по стрельбе: девяносто из ста. Букет сирени. Ночные аресты. Кровь, мерзость, безнаказанность. Сигареты. Патроны. Поезда. Успокоительные.

Я устал убивать собственными руками; у меня дрожат руки, видно же, можно мне хоть какое-нибудь оружие надёжнее ножа-керамбита и моей невменяемой изобретательности. Мне двадцать три, я ходячий кошмар, а не человек, я даже в зеркало на себя смотреть не могу, потому что отражение скалится в лицо и убегает куда-то вглубь — но уже в следующем месяце мне придёт повышение. А все эти сгорят. Синим пламенем. И останется от них много пепла и мало смысла.

Я выживу. И стану тем, кем давно мечтал. И пусть _тогда_ Степь попробует меня сожрать.

Подожди меня, радость моя. Подожди немного.

@темы: РИ, "смесь любительского театра с психологическим тренингом", "каждый житель Всероссийского Соседства немного осётр"

---

Тизер-трейлер бесконечного разговора о РИ по одному и тому же фэндому

КАК ЭТО БЫЛО

(артхаус)

А с платформы говорят:
«ЭТОТ ПОЕЗД ЕДЕТ В АД!»
(с) фольклор

Рекламный ролик формата «в предыдущих сериях»

Издалека раздаётся негромкий перестук колёс, который постепенно нарастает до очень громкого.

Картина первая. Тамбур вагона, ночь, за окнами проносятся леса, ёлы, палы и классические пейзажи средней полосы. Стены и двери сохраняют верность традициям (серые), пол также сохраняет верность традициям (заплёванный). Стёкла дверей сохраняют надпись «Не прислоняться». Правая надпись на разбитом стекле сохраняет только первые два слога, оставаясь красноречивым императивом «Не при». Стучат колёса. Свистят сквозняки. Во внешний мир сквозь импровизированный проём струится дым от сигареты первого действующего лица. Первое действующее лицо: молодой человек на вид от двадцати до тридцати лет, среднего роста, худощавый, волосы тёмно-рыжие, стрижен коротко, цвет глаз за клубами сигаретного дыма не разобрать. Ничем внешне не примечателен. Если мы внимательно к нему присмотримся (ведь зачем-то нам так долго его показывают), то заметим, что одет он в серую армейскую куртку, серые джинсы и серые кеды с бело-зелёным (британо-кассахским) флагом.

Крупный план. Молодой человек смотрит в камеру и эффектным, нарочито замедленным жестом затягивается сигаретой. Становится видно, что глаза у него тоже серые, под стать прикиду, губы тонкие, физиономия неприятная, выражение у неё никакое, и крупным планом его показали зря.

Закадровый голос, без интонации, с середины предложения:
…степь, Медкорпус, отряд. Пожар. Видимо, поджог. Ёбаная провинция, не найдёшь на карте. Население тридцать тысяч, два завода. Пересечение железнодорожных веток. Тридцать пять километров до объектов особого назначения Кирзанского ызда. До памятных объектов особого назначения. Драматическая история. (молодой человек хмурится, поезд проезжает через мост, всё грохочет, закадровый голос замолкает и пережидает звуковую волну) Да не было ничего драматического. Всё то же самое. Работа. Степь. Пожар. Отсутствие медикаментов, трупытрупытрупы, помещение для допросов в конце коридора, мальчишка-контра, глаза дикие, тёмные… (молодой человек прикуривает вторую сигарету) Отставить. Лишняя лирика. Степь, Кирзанский ызд, город Н., служебное расследование внутри госаппарата, номер, дата. После выяснения обстоятельств вызвать силовиков.

Свет гаснет, за тёмным экраном стук колёс сменяется лязгающим звуком, как будто металл ударяется о камень. Что-то сыплется, стукается, потом перестаёт. Знающие Зрители догадываются, что всё это действо призвано передать аудиально неблагодарный труд могильщика.

Чёрно-белая фотокарточка на весь экран: тот же молодой человек, только с длинными волосами, убранными в хвост, широко улыбается в кадр. Не очень понятно, почему он раньше так не делал – улыбка ещё кое-как спасает его непрезентабельную внешность. Под фотокарточкой разборчивая подпись: «Завгородних В.В., служащий Столичного корпуса фаланг, погиб при исполнении обязанностей 07.09.1878 г.»

Титры: ТАК ПРОШЛА ПЕРВАЯ ИГРА ПО ЭТОМУ ФАНДОМУ.

Картина вторая. Съёмка с высоты птичьего посвиста. Ясное ярко-синее небо. Небольшой портовый город. Улицы в центре хаотически скрещиваются, улицы по окраинам с трудом угадываются в урбанистическом пейзаже, переходящем в заводские корпуса и деревянные бараки. Прослеживаются несколько больших проспектов, отдельные парковые зоны – пока голые ветки. Город окружён по периметру кольцом — красные кирпичные здания в полтора этажа, явно казарменного типа. На ближнем рейде вокруг порта не видно ни одного судна, корабли на якоре вплотную к причалам. Камера медленно спускается. На улицах ближайшего к порту района шумно: торговля, туристы, в толпе много солдат в шинелях. Ближе к верфям уже на закрытой территории в одной из складских построек на чердаке открыто окно. Комната размером два на четыре метра, но очень чистая. На застеленной кровати сидит второе действующее лицо. Второе действующее лицо: юноша лет двадцати, бледный, темноволосый, правильные черты лица, мог бы показаться симпатичным, если бы не вздрагивал нервически всем телом каждые несколько секунд. Особые приметы: очки с цветными (жёлтыми) стёклами, левая рука перебинтована. Одет в мятые брюки и отглаженную рубашку, на кровати сидит с ногами. Бездействующее лицо: очень сосредоточенная спина в белом халате, склонившаяся на противоположном конце комнаты над столом. Кроме спины, не разберёшь ничего (рост, вес и прочие параметры бездействующего лица для науки истории безразличны).

Юноша в очках, обращаясь к бездействующему лицу:
…дверь мне открыли: солдат, довольно молодой. Юр, клянусь — они нас боялись. Так боялись, что в камеры к безоружным заглядывали, только предварительно прицелившись. Я растерялся немного — ну, под дулом револьвера, — так что сказал не совсем так, как собирался: что мы спрашивали уже, когда от нас увели человека, можно ли принести воды, так можно или нет? Он буркнул что-то вроде «недостаточно вежливо» и захлопнул дверь перед моим лицом. Настолько неловко это было, что даже не унизительно. Я только тогда начал понимать, что мелочи тоже ломают. Сильно. Воду нам всё-таки принесли, на четверых — одну кружку. Забирал её я, я же просил, и мне кружку впихнули в руки, очень резко, так, что на меня выплеснулась половина. И вот я стоял там в мокрой рубашке и недоумевал. Я же помнил, за что меня арестовывали, но не мог связать между собой эти две вещи: «государственная измена» — и несчастная кружка воды. Не воспринимаешь мелкую, мелочную даже, пакость как… меру воздействия со стороны государства. Невозможно, абсурдно.

Затемнение. Кадр гаснет полностью. В темноте закадровый голос произносит: «Именем Четвёртого Патриархата… приговаривается… к расстрелу...». Гремит замок. Стучат сапоги. Дикий нечеловеческий вопль. Где-то плачет женщина. Выстрел. Ещё выстрел. После долгой паузы уже знакомый голос юноши договаривает фразу: «…Это сейчас глупо прозвучит, мол, в заключении меня незаслуженно обижали, но ощущение было именно то. Жорж бы сказал, это из-за надуманных представлений о нашей пенитенциарной системе».

Титры: ТАК ПРОШЛА ТРЕТЬЯ ИГРА ПО ЭТОМУ ФАНДОМУ
Титры: (ВТОРАЯ БЫЛА БЕЗ ДРАМ)

Картина третья. Длинный светлый коридор в каком-то общественном учреждении, бежевые стены, много дверей, большие витражные окна. Умеренное количество мусора, припрятанного за батареями. По коридору в пятнах разноцветного света от витражей быстрым шагом идёт третье действующее лицо. Третье действующее лицо: молодой мужчина примерно тридцати лет, невысокого роста, спортивного телосложения, волосы светло-каштановые в рыжину, светлый пиджак, голубые джинсы, лица не видно — читает на ходу газету. Его догоняют две девушки: одна высокая, с хвостом, в синем платье, вторая пониже, хрупкая, черноволосая, в ярко-красной юбке с блузкой.
Первая девушка: Ларий Валерьевич, Ларий Валерьевич!
Мужчина отрывается от газеты, оборачивается: Добрый день, Алексея Гаспаровна, добрый день, Алевтима Леновна. Я могу вам чем-нибудь помочь?
Вторая девушка: Алёша хочет рассказать вам сценарий!
Первая девушка: Да, вы сказали, что нужно принести сценарий театрального этюда. У нашей группы есть наработки!
Мужчина: Хорошо, я вас слушаю.
Первая девушка: В своём этюде мы расскажем об ужасах кровавого режима Четвёртого Патриархата!
Мужчина улыбается, причём видно, что он вот-вот рассмеётся вслух: Очень идеологично, Алексея Гаспаровна.

Затемнение.
Голоса за кадром. «Ларий, мы ответили на запрос про смертность?». «Позвони мне в воскресенье, лады? Я на неделе не могу». «Уважаемый коллега, вы не могли бы кратко рассказать мне суть дела?». «Ларий Валерьевич, а за что мне писать объяснительную?». «Ларий Валерьевич, когда срок сдачи заявлений?». «Ну а если я книжку задержал на месяц — они меня что, из читального зала выгонят?..». «БЮРОКРАТИЯ-А-А!!!».

Титры: О КТО О КТО МОГ УГАДАТЬ
Титры: О ГДЕ О ГДЕ ОНИ ТЕПЕРЬ

Титры: ТОЛЬКО В ЭТОМ СЕЗОНЕ
Титры: БЛЯДСКИЙ ЦИРК
Титры: Простите, не тот фандом.

Четвёртая ролевая игра по одним и тем же книгам.
История. Историография. Идеология. Большая политика. Государственные тайны.
Интриги. Расследования. Обыски. Допросы.
Пространство ебёт законы баллистики.
Трудоголизм. Бумажное море. Кто к нам с запросом придёт — тот от скоросшивателя и погибнет.
Студенчество. Танцы. Чайки. Выездные лекции. Клумбы. Конспекты и стихи.
Ожившие мертвецы и ходячие трупы.
Дожди. Летающие рыбы. Потерянные лягушки.
Френдшип из мэджик.
Ужасная смертельная опасность, а потом завтрак.

Очень скоро во всех радиоприёмниках города Бедрограда — куда я угробил неделю своей жизни и почему не могу перестать.

@темы: РИ, "смесь любительского театра с психологическим тренингом", ничего страшного нет, universal confidant, "каждый житель Всероссийского Соседства немного осётр"

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

возможно, хочется немного побыть кем-то другим.
побыть в чужом теле.
думать иначе.
двигаться иначе.
чувствовать иначе.
(с) «Быть Джоном Малковичем»

Всё ещё ролевые игры.
Всё ещё «Письма Революции».
Сказал бы, что ни в одну игру в своей жизни столько не вкладывал, но нет, вкладывал же. В Вика – имени которого так никто и не узнал – ничуть не меньше.
Совпадение фэндома случайно (или нет).
Но это же не мой герой, не мой ни единым словом, это чужой выдуманный человек из чужой головы. Из чужого текста. Свобода интерпретации? Театрализация постановки? Моделирование характера подобно восстановлению лица по черепу? Не знаю.
Впервые задумываюсь об этичности игры по книге.
Он становится таким живым, что я боюсь им умирать.
Перестать, перестать говорить через «я». Подумаешь, имя совпадает.

Назрела необходимость систематизировать имеющуюся информацию.
Анкета

Фрагмент переписки

Образование

Институт имени Штейгеля из жизни Приблева исчез ещё в начале Революции. Правда, он откладывал окончательное решение вопроса так долго, как было возможно, пока его не исключили официальным приказом за непосещение занятий и две не сданные сессии. Учитывая отсутствие в Росской Конфедерации, а потом и во Всероссийском Соседстве профильного экономического образования на тот таймлайн, с дипломом у Приблева не сложилось.
(В каноне, правда, всё было сложносочинённо. Хотя интереса к клинической психологии ему на полноценную специальность всё равно бы не хватило.) Из отдалённо напоминающего высшее образование у него сохранилась справка вольнослушателя за первые два курса Академии. "Прослушал курс лекций по теме..." и так далее.
В реалиях игры в декабре месяце Приблев кинул монетку на отчисляться или академ, по итогам написал заявление с туманной формулировкой "по семейным обстоятельствам" и к весне всё ещё в законном академическом отпуске.

Случайные факты и фанфикшн
История сложных взаимоотношений

NPC

NPC:

Придлев Ларий Артемьевич
По профессии врач, продолжатель семейного дела – стремился сохранить и преумножить клиентуру и репутацию, созданную ещё его отцом. Окончил Медицинский институт и аспирантуру, имеет учёную степень, хотя дальше прикладной медицины в науку идти не собирался. Не лишён своеобразного чувства юмора, циничности и не то чтобы снобизма, но ощущения собственной элитарности. С аристократическими пациентами ведёт себя внимательно и предельно вежливо, но чужой протекции не ищет. Человек слова, серьёзный, принципиальный, уважаемый в обществе. Однолюб и примерный семьянин. Считает, что лучшее – то есть наиболее правильное, - что можно делать в жизни, - находиться на своём месте и следовать своему долгу.
В воспитании детей ставил своей целью быть, в первую очередь, справедливым и относиться к ним одинаково. С долей здравого реализма полагает, что один педагогический провал из двух – не худший результат из возможных. Очень рад, что Юр нашёл свою дорогу в жизни – поскольку это главное. По поводу Сандрия махнул рукой, объяснил все его выходки несчастливым сочетанием возраста, эмоционального состояния и склада характера, и утешает жену, которая чрезмерно переживает за младшего, тем, что к двадцати трём, максимум к двадцати пяти годам тот всё равно остепенится. Наиболее разумный выход видит в том, чтобы не обращать внимания на все его демарши, скандалы и переезды – если человек декларирует, что хочет нести ответственность за свои поступки, пусть несёт её в полном объёме.
Политические изменения в Петерберге старается воспринимать отстранённо-цинически, чаще всего применяя к ним простонародную цитату: «Судили же шельмы жить во время перемен». По итогам массовых расстрелов, говоря безэмоциональными цифрами, он лишился половины пациентов, а жена – трети учеников. Многих членов Городского совета знал лично, кого-то ещё при их жизни считал людьми достойными, кого-то про себя презирал, но теперь следует правилу «о мёртвых либо хорошо, либо ничего». В доме Придлевых, как и во всех интеллигентных петербержских домах, на субботних обедах первый бокал поднимают не чокаясь в память жертв Революции. За зимние месяцы несколько раз помышлял об эмиграции, имея в Германии несколько знакомых по деловой переписке, но в закрытом городе это были, скорее, отвлечённые идеи, нежели действительный план. Кроме того, обоих его сыновей в этом закрытом городе явно что-то держало.

Придлева Аполлинария Вальевна.
В девичестве – Озёрская, дочь заведующего Петербержским главпочтамтом. Воспитывалась дома с расчётом на будущее удачное замужество: умеет играть на фортепьяно, петь, знает британский язык и шесть способов варить варенье, обучалась домоводству. Познакомилась со своим будущим мужем у отца на работе, когда тот забирал с почты иностранную посылку с реактивами для лаборатории института им. Штейгеля. Свою цель в жизни видит достигнутой, реализовавшись как любящая жена, хорошая мать и хозяйка дома. Даёт уроки музыки. Общительная, часто собирает гостей: коллег мужа и старшего сына, соседей.
Из своих двух сыновей очень гордится старшим и очень беспокоится за младшего. В последний год – особенно сильно. Саша всё-таки по характеру более мягкий, не умеет постоять за себя, при этом явно связался с дурной компанией. Аполлинария Вальевна с самого начала видела, что медицина ему не даётся, но надеялась, что он получит хотя бы достойное высшее образование, а как сложится с работой – там будет видно. Даже его подработки одобряла: юноше не помешает иметь свои деньги, а с какого-то возраста гордость не позволяет просить у семьи. Вёл он себя скрытно, друзей в гости не приводил, на вопросы отвечал уклончиво, но до открытого конфликта не доходило. В ноябре Саша пропал на несколько дней – а, вернувшись, объявил, что бросает учёбу, что на самом деле уже год как работает на полной ставке и – в горячке ссоры – что сам имеет право решать, чего он хочет в жизни. Для Аполлинарии Вальевны это было как гром среди ясного неба: более неудачного момента, чтобы решать, чего он хочет в жизни, сын выбрать просто не мог. Когда невесть что происходит, когда на улицах сплошные шинели – как будто казармы размером во весь город, когда на глазах разрешается государственный кризис.
Через неделю семейных ссор и выяснений, кто прав, Саша съехал на съёмную квартиру, нарочито демонстрируя самостоятельность. Да пусть бы и проявлял самостоятельность, как хочет, двадцать всё же лет, - не всем же переживать этот возраст спокойно, как Юр, - только бы не лез во всю эту городскую политическую мешанину.
Адрес, конечно, оставил. Через знакомых Аполлинария Вальевна узнала, что снял он какую-то чуть ли не голубятню под крышей в неблагополучном доме, в котором каждый год то человек пропадёт, то младенец задохнётся, то арест растратчика. Она сходила к квартирной хозяйке под предлогом купить с торгов старое пианино, познакомилась. Женщина эта на неё произвела крайне гнетущее впечатление, поскольку была похожа не то на актрису, не то на престарелую содержанку, и наговорила про Сашу и про его соседа – как оказалось, он снимал комнаты не один – каких-то совершенно невообразимых вещей. Сашина квартира оказалась не так плоха, как её описывали, разве что совершенно крохотная, а вот сосед, лощёный кудрявый юнец, тоже, якобы, из исторической Академии, Аполлинарию Вальевну насторожил. После настойчивых расспросов Саша сводил её на развалины дома покойного ювелира в Старшем районе и рассказал дикую историю про взрыв – она не до конца поняла, почему этот взрыв произошёл, не то из-за каких-то шпионских дел, не то из-за подпольной типографии, не то из-за чего похлеще. Из всего этого было ясно одно: сына ювелира Саше ужасно жалко, и из-за этого он вбил себе в голову, что тот, мол, его лучший друг. Вот из-за таких-то лучших друзей люди и попадают в какие-то сомнительные истории.
Всю зиму с сыном она видится раз в неделю на семейных ужинах и продолжает за него переживать. Ждёт конца Революции и прочих пертурбаций, чтобы весь город уже наконец вернулся к нормальной жизни – не столь важно, с какими именно властями и каким образом.
Материалы: записка домой

Придлев Юр Ларьевич.
Старший сын в семье и главная её гордость, пример-образец-и-так-далее. Молодой одарённый учёный, энтузиаст, трудоголик, в этом году заканчивает аспирантуру Медицинского института им. Штейгеля. После этого, как предполагается, получит должность на кафедре экспериментальной генетики, дела которой начал вести, ещё когда сам был студентом. С первого года аспирантуры заменяет заболевших преподавателей, читая младшим курсам лекции. Пишет кандидатскую диссертацию по биологии.
Резок в суждениях, в учёном сообществе имеет репутацию непримиримого спорщика. Терпеть не может бессмысленных поступков, глупых людей, нелогичности и пренебрежения принципами. Несколько лет назад попал в диалектическую «вилку» между безупречной этичностью, необходимой исследователю, и благом науки, которое оправдывает всё, до сих пор для себя её решает. Знает три языка (плюс мёртвый староимперский). Верит в прогресс. Эпопея с алхимическими печами в Порту несколько вскружила его обычно холодную голову и неожиданно быстро превратилась в дело его жизни.
Семья для Юра – второе самое важное что есть в жизни (после работы). Младший брат отдельно – это очень большая головная боль, очень сильная привязанность и много затраченного в никуда ресурса. В помощи родителям в воспитании младшего он видел ни много ни мало свой моральный долг, поэтому ещё с подросткового возраста относился к брату покровительственно. На Сашином первом курсе Юр думал, что тот, если возьмётся за ум, станет куда лучшим врачом, чем он сам. Именно врачом. По сравнению с его отточенным интересом Сашино сочувственное любопытство выглядело куда более человечным. А потом вместе с его Академией началось: приятели, подработки, прогулы, мутные политические дела. Что резонно вылилось в прямое преступление против закона и нарушение врачебной клятвы. Юр мог оправдать пренебрежение формальностями ради блага человечества, но не отдельной тайной группировки. Примерно тогда он понял, что Медицинский институт Саша не закончит. Хорошо хоть, история с покушением осталась без последствий – в другой обстановке и Саша, и его сообщники (один он бы такое точно не придумал) поплатились бы за свой авантюризм и головотяпство. Признание младшего насчёт его работы на заводе и в этом, как же его, промышленном союзе посчитал сначала юношеской придурью, на фоне прочих почти безобидной, духом противоречия. Потом столкнулся с ситуацией, когда по просьбе Жоржа Солосье брат за одну ночь привёл в порядок всю документацию их импровизированной лаборатории со времени приезда мистера Уилбери. И ещё успел составить смету расходов на ближайший проект. Факты для Юра превалировали над умозрительным, он признал, что у Саши, видимо, действительно свой талант, который заслуживает уважения. Чего не сказать о людях, которые его талант эксплуатируют. Это пожалуй, основная причина, по которой Жорж Солосье у Юра вызывает скептицизм, доходящий до неприязни. Не только своей самовлюблённостью и профанством, но и склонностью к откровенной эксплуатации других. Да и к Сашиным коллегам, которых он знает исключительно по описанию, он относится не лучше.
В семейных скандалах Юр придерживается нейтралитета, но сам первым посоветовал Саше, чтобы не нервировать родителей, пожить некоторое время отдельно.
Внутриполитическими делами не увлекался никогда, хотя лояльным правительству его не назвать – все законотворческие веяния последних лет считает откровенным маразмом, а революцию – инициативой людей, который слишком много на себя берут.
Материалы: рекомендательное письмо.

Байков Дмитрий Савлович, первый секретарь Союза Промышленников. Преувеличенно серьёзный мужчина сорока с лишним лет. Выглядит типичным мелким служащим, за годы работы выбившимся в начальники, со всеми штампами жанра вроде клетчатых пиджаков, часов на цепочке и очков в золочёной оправе. В прошлом выпускник Йихинской Академии. В молодости мечтал поехать учиться в Германию, в Лейпцигский университет, но не имел средств, а после практика естественным образом стала занимать его больше теории. Изначально поддержал начинание Гныщевича с Союзом Промышленников потому, что это новообразование напоминало некоторые теоретические модели профсоюзных организаций из европейской специальной литературы – модели, надо сказать, удачные. Карьерист, выгоды своей не упустит. Внушает Гныщевичу необходимость скорейшего реформирования керамического комплекса. С Приблевым, как со вторым секретарём, они вынуждены согласовывать бумажную работу, и потому волей-неволей общаются больше, чем со всем остальным правлением.
Считает идеологически верным переворот, поскольку проку от Городского совета не было, но осуждает Временный Расстрельный комитет как таковой и все самые агрессивные и жёсткие меры – но с оглядкой. Во-первых, болтать о власти, особенно военной, - рискованно, а во-вторых, из минимального сопоставления примерного списка расстрелянных со списков участников Союза Промышленников становится очевидна связь первого со вторым.
Приблева (уверен, что это настоящая фамилия) для себя определяет как финансиста способного, но чересчур увлекающегося мелкими проектами – впрочем, не отрицает выгоды совместной работы. Пару раз подавал через него свои идеи Гныщевичу – будучи уверенным, что с Приблевым как со своим бывшим подчинённым тот считается больше. Наслушавшись рассказов о двух неполученных высших образованиях, до недавнего времени приписывал сослуживцу некоторую житейскую нерешительность. О лояльности Приблева нынешним петербержским властям знал всегда, но, увидев на экстренном совещании приказ Революционного Комитета, написанный очень знакомым почерком с очень знакомой подписью, вспомнил, что эти самые власти, по слухам, преимущественно студенты, и понял, что меру и степень лояльности недооценивал, - но решил подумать об этом уже после окончания осады.
Материалы: докладная записка.

Бельтке Ириний Фимович, в прошлом – главный счетовод Метелинского завода, отличный специалист с сорокалетним стажем. Радиолюбитель, демагог, отец и дед огромного семейства. Читает газеты, поучает молодёжь, на досуге копается в технике или кухонно рассуждает о политике.
Первые несколько месяцев на заводе Приблев, как стажёр, у него учился. Очень боялся, что Ириний Фимович после увольнения весной и разговаривать с ним не захочет, пришёл с повинной, объяснениями и с конфиденциальной – но нельзя же не рассказать в таком чрезвычайном случае – историей про вторую, грузовую линию, ради которой и заменили большую часть кадров. Бывший уже начальник посмеялся, сказал, что, насколько он успел узнать Гныщевича, даже грузовая линия – не главная причина, но это не важно, его уже давно три поколения семьи уговаривали уйти на заслуженный отдых.
По собственному его выражению, «вот внучку бы свою за вас, Сандрий, замуж никогда не отдал, поскольку вы, батенька, при всем своём уме слюнтяй редкостный».
Изобрёл способ глушить радиоволны, который азартно тестирует на соседях, эмигрантах из Польши-Италии, мешая им записывать с европейского вещания религиозные гимны. Сформулировал ряд тезисов о гипотетической фигуре идеального политика. Некоторые из этих тезисов Приблев слушал, когда пользовался приглашением заходить на чай. (Правда, это было скучно, а то и хуже – идеальный политик в голове навязчиво визуализировался повзрослевшим хэром Ройшем. Идеальный политик, собственно, был существом, лишённым каких-либо морально-этических принципов, совести и сдерживающих факторов, зато наделённым невероятным умом, обладал феноменальной способностью к планированию, исходил только из фактов, но видел перспективы и руководствовался исключительно пользой государства.)

Отрывок из его вдохновенного монолога полностью

В моём понимании, идеальный политик - это существо, лишённое каких-либо морально-этических принципов, совести и сдерживающих факторов. Политик - это существо, которое должно быть умным, уметь прекрасно планировать, знать, что полезно его государству и исходить исключительно из пользы этого государства. Если ради пользы государства надо убить младенца - ты убьёшь младенца, если ради пользы государства надо вырезать половину населения - ты должен вырезать эту половину населения. Цель полностью оправдывает средства. Польза государства. Ты должен знать, что именно принесёт это, неважно, это будет хорошее, это будет плохое. Если для пользы государства, ну, естественно, надо исходить из принципа рационализации, если, скажем, ради трёх процентов ВВП нужно, скажем, ну, не знаю, провести какие-то социальные реформы, поднять зарплату, нужно поднять зарплату. Если ради повышения этих трёх процентов ВВП нужно притеснять и увеличить порог бедности внезапно, ты будешь увеличивать порог бедности. Польза. Политик должен руководствоваться только пользой. Революцию в Петерберге Ириний Фимович скорее приветствовал, чем нет – за радикальность, которой всему современному миру не хватает изрядно, но по перечню конкретных пунктов критиковал. В целом полагает, что в сравнении с Европами Росская Конфедерация всё равно остаётся отсталой страной. (Что не помешало ему пожертвовать перед осадой на благо города Петерберга почти все запасы своей обожаемой техники.)
Когда вся петербержская глобальная экономика легла на плечи Приблева, он обращался к Иринию Фимовичу несколько раз как к человеку с огромным опытом работы – с вопросами из разряда установления прожиточного минимума и теоретической базы складывания системы налогообложения. Человек с огромным опытом работы на вопросы отвечал, советы давал и - с некоторой иронией, правда, - убеждал, что не всё так страшно, как кажется.
Материалы: протокол допроса

Верховцев Камиль, не очень близкий приятель из Штейгеля. В некотором смысле товарищ по несчастью – профессия также передавалась в его семье по наследству, он сын фельдшера из Петербержской ыздной больницы. Очень внимательный к людям, услужливый, умеет оказываться в нужное время в нужном месте, без малейших способностей, зато любимчик институтского начальства. Среди студентов регулярно «кочевал» от одной компании к другой, в минуты откровенности сам этот процесс называл «рыба ищет где глубже, а человек – где лучше». Чрезвычайно ценит «полезные знакомства», тривиально выражаясь, блат, на младших курсах долго набивался к Приблеву в гости, чтобы в неофициальной обстановке познакомиться с его старшим братом – всё ж лаборант, почти преподаватель. Через каких-то Камилевых не то друзей, не то должников выяснились обстоятельства аферистки Брады. Его семью Приблев тоже знает, хоть и смутно, в больнице проходил практику у Верховцева-старшего. С помощью Камиля Приблев искал съёмную квартиру в декабре – не у Хикеракли же испрашивать консультаций насчёт жилья в Людском.
Сам Камиль не в курсе, что именно происходит в жизни его приятеля в последний год, но уверен, что тот знает значительно больше, чем говорит. Осенью во время общегородского ажиотажа вокруг листовок он несколько раз видел Сандрия в институте невероятно рано, часов в шесть утра (когда сам ночевал у лаборанта с кафедры фармакологии, но это уже другая история, в этом повествовании роли не играющая), – а казалось бы, зачем человеку, которого в этих стенах месяцами не бывает, являться в такую рань? Подозрительно. Даже думал, не сообщить ли как-нибудь осторожно властям ради демонстрации собственной благонадёжности, но после расстрела Городского совета с властями в Петерберге стало напряжённо. В целом он Сандрию отчасти симпатизирует, отчасти завидует. Раньше завидовал положению его семьи, теперь – гипотетическим привилегиям, которые ему даёт статус секретаря в этой его промышленной организации, которая в Петерберге наверняка ворочает всеми деньгами.

Сыроватский Витослав, бывший однокурсник. Префект их курса в Штейгеля в первый же год женился и закономерно отошёл от дел института, хотя официально его никто не сместил. Витослав выполняет его обязанности неофициально, разбираясь с ведомостями, с отчётами, с секретариатом и с самим студентами. До Мальвинской организованности ему далеко, но он старается по мере сил. По происхождению разночинец, из семьи железнодорожника, начальника маленькой станции в Петербержском ызде. Высоко ценит возможность получить образование и полезную профессию. По практике всегда был лучшим на курсе. Приблев регулярно объяснялся с Витославом по поводу прогулов – перед тем, как писать объяснительные бумаги на имя ректора, а в декабре просил у него совета, когда оформлял академический отпуск, потому что сам не очень разбирался в том, как именно это делается. Тот пришёл в ужас, от объяснений про работу отмахнулся, долго доказывал, что, мол, диплом лишним никогда не будет, уговаривал подумать, но в итоге подсказал необходимую формулировку, чтобы упростить процедуру.
Витослав осуждает Сандрия за несерьёзность – виданное ли дело, бросить всё на третьем курсе, когда уже половины учёбы за спиной, - но про себя надеется, что тому всё-таки хватит рациональности понять (или убедят родные), что академический отпуск – отсрочка, а после можно будет досдать необходимый минимум и вернуться.
Есть также вещь, за которую он Сандрию очень благодарен. После закрытия Петерберга Витослав ни разу не виделся с семьёй и не имел возможности им написать, поэтому не знал, что всё это время происходило там, у них, на станции Савольщина, и нервничал. Когда перед приходом Резервной Армии привезли в город население ближайших деревень, он весь день бегал по Гостиницам и Усадьбам, искал знакомых. Встретился с Сандрием практически случайно, рассказал, в чём дело, только чтобы высказаться. Тот неожиданно принял участие, потащил его к каким-то исполняющим обязанности чиновников, раздобыл списки эвакуированных. Витослав нашёл таким образом соседку, которая рассказала, что ещё в январе, через месяц после закрытия железной дороги, вся семья Сыроватских – родители и три сестры – уехали к двоюродной тётке в Тьверь.
Материалы: конспекты

Зайнетдинов Лег, также бывший однокурсник. Доброжелательный в общении и способный в учёбе. Вся программа даётся ему легко – про него говорят, что учебники он запоминает с первого прочтения целыми страницами. По интересам ближе к теоретическим естественным наукам, чем к медицине. Человек-конспект, предмет интеллектуальной эксплуатации всего курса. Присутствует на всех лекциях, записывает их подробно, точно, ровным почерком, с заголовками и пояснениями на полях. Перед сессией с ним пламенно хотят дружить все. Никогда никому не отказывает в помощи, в утро экзамена можно увидеть, как он, окруженный группкой неуспевающих, на подоконнике у главной лестницы исправляет ошибки в шпаргалках. Весь первый курс они оба с Приблевым учились схожим образом: спустя рукава, но успешно (спасибо доинститутским дополнительным занятиям с Юром). Одновременно выплачивали компенсацию за неудавшийся проект: только у Лега не подтвердилась настоящая экспериментальная гипотеза, а у Приблева закончилась первая в его жизни финансовая авантюра с казёнными квартирами. Их курс получился довольно неудачным, действительно заинтересованных в будущей профессии было немного, - Лег пытался было найти в Приблеве благодарного собеседника на учебные темы, но быстро понял, что ему тоже не слишком интересно, и свои попытки оставил. На втором курсе с появлением прочих более занимательных дел Приблев влился в ряды прогульщиков, жаждущих конспектов. За несложившееся приятельство ему до сих пор немного неудобно.
События последних нескольких месяцев Лега очень беспокоят, потому что – хотя он предпочитает об этом не распространяться, - у него в Охране Петерберга служит старший брат. Происходящего в городе он не понимает, но старается делать то, что, по его разумению, должен делать порядочный человек – то есть помогать другим. В день после осады, будучи мобилизованным как врач, оказывал помощь пострадавшим от артобстрела в Деревянном и Гостиницах.
Материалы: письмо

Ребежа Велемир Ардалионович, заведующий секретариатом Медицинского института им. Штейгеля на протяжении последних десяти лет, составитель двух новейших переизданий «Краткого общеросского медицинского справочника». Работает не по профессии – закончил тот же самый институт. Обладает хорошей зрительной памятью: помнит всех студентов в лицо и по имени. По мнению младших курсов, неприятный тип, презирает студентов как класс и с удовольствием выгнал бы половину, а то и две трети, но, к счастью, не имеет на это полномочий. По мнению Юра Придлева, самый адекватный человек во всём институте, не считая господина ректора.
Отчитываясь за пропущенные часы занятий, закрывая с опозданием практику или получая допуск на пересдачу, Приблев неизбежно сталкивался в секретариате с Велемиром Ардалионовичем – точнее, с осуждением Велемира Ардалионовича, которое тот недвусмысленно выказывал. Возможно, он был недоволен всеми нерадивыми студентами, но Приблев не мог отделаться от ощущения, что это недовольство именно что адресное. Заявление на академический отпуск у него, конечно, тоже забирал господин заведующий, но в этот раз обошёлся без многословных нотаций. Сказал только: «Ну что же, господин Придлев, вам хотя бы хватило смелости признать своё поражение. Успехов».
На первом курсе младший Придлев показался Велемиру Ардалионовичу перспективным студентом: прилежным, любознательным и не без способностей – кратко резюмируя, способным достичь успеха, не прибегая к родственной протекции. В то же время ректор, Теодор Анастасьевич, будучи неплохо знакомым с его отцом, время от времени о нём справлялся. Со второго же года Сандрий Придлев как будто задался целью показать всему преподавательскому составу всю чудовищность их ошибки и несбыточность ожиданий. По посещаемости занимал второе место с конца – сразу перед одним молодцем, который попытался свести счеты с жизнью, утопившись в Порту, и несколько месяцев провёл в больнице. По успеваемости скатился в пересдачи и потерял повышенную стипендию – а потом и всякую стипендию вовсе, когда ректор узнал от покойного наместника, что младший Придлев служит где-то на заводе счетоводом, вместо того чтобы ходить на занятия, и был сильно возмущён. Велемиру Ардалионовичу, конечно, дела было мало, таких студентов в Штейгеля шесть курсов – но всё же жаль было приличную семью, и упущенных перспектив тоже немного жаль. Наблюдая контингент, выпускающийся из Штейгеля каждый год, трудно было не пожалеть о том, как кто-то отказывается от шанса стать действительно квалифицированным специалистом. В свете последних политических событий логично было бы предположить, что все учебные неурядицы молодой человек компенсирует приобщением к внутригородским волнениям. К этому, скорее, склонны были ийхинцы из Исторической Академии, но Сандрий Придлев вроде бы числился - вольнослушателем – и там.
Все внутриполитические пертурбации именует беспорядками и склоняется к пессимистическому мнению, что это добром не кончится.
Материалы: характеристика из института

Коврицкая Мелисса Освальдовна, квартирная хозяйка. Худая рыжеволосая дама в летах. (Приблев с трудом определяет чужой возраст, но предполагает, что ей годам к пятидесяти.) Одевается с подчёркнутой мещанской скромностью, но детали обстановки во всем доме, вроде случайно выпадающих из шкафа перьевых вееров, изобличают в ней былое пристрастие к роскоши. Занимает первый этаж, где проживает с компаньонкой и десятком (возможно, и более, учёта никто не вёл) кошек. Приблев нашёл эту квартиру по знакомству (ему аттестовали как «исключительно скромные комнатки» и при первом же осмотре сумел изрядно сбить плату: за аварийное состояние крыши, за основной вход с чёрной лестницы (можно и с парадной, но через чужой коридор), за скверный напор воды в водопроводе, за рухлядь, которой под завязку была забита вторая комната. После того, как возникла необходимость съехаться с Золотцем – и вторую комнату, соответственно, освобождать, - Приблев уговорил хозяйку на импровизированный аукцион хлама и честно взял себе от сбора только десять процентов. В настоящий момент он думает, что сможет выкупить у неё комнаты насовсем по смешной совершенно цене, поскольку:
А) никто в здравом уме не станет приобретать 33 квадратных метра площади без пяти минут на чердаке;
Б) ремонт водопровода, распродажа рухляди и ряд других хозяйственных мероприятий производились его силами или на его средства, а он имеет привычку сохранять оплаченные счета.
Золотце знакомства с хозяйкой не свёл, ни разу с ней не разговаривал и от силы пару раз раскланивался на лестнице – что нисколько не мешает ему заочно приписывать этой достойной даме наличие гипотетической приключенческой биографии.
Мелисса Освальдовна также не чужда романного мышления и полагает за своими жильцами некую тайную мотивацию снимать в Петерберге жилье. В конфиденциальной беседе с матерью Приблева она жаловалась, что квартиранты у неё ужасно неудобные, поздно приходят, громко разговаривают, выясняют отношения на повышенных тонах, бьют посуду, мешают соседям. Но она при этом все понимает, опять же, дело молодое, опять же, юноши с характером, опять же, хорошо, что хватило ума решать некоторые вещи не в родительском доме. Зато вот платят аккуратно.
По характеру эта дама одновременно ужасно любопытна и ужасно труслива. По происхождению иностранка, в Петерберг приехала ещё в молодости по итогам взаправдашней криминальной истории на родине. Вышла замуж за капитана корабля, убедила его уйти отставку и на все его и свои, вывезенные с родины, сбережения, полностью выкупить дом, где он сам тогда снимал жильё. Через пару лет осталась вдовой, во второй брак так и не вступила. После собственных событий бурной юности панически боится воров, проходимцев и прочих подозрительных личностей. Политических предпочтений не имеет, о том, что в Петерберге была революция, узнала от коммерсанта с третьего этажа.
Материалы: протокол допроса

Мятлик Вана Славеевна, служанка, кухарка и экономка в квартире Придлевых. Знала ещё деда Приблева, Артемия Сандриевича. Старая дева, никогда не была замужем, своих детей нет. Относится к младшим Придлевым, как к внукам. Добрая, суеверная старушка. Помнит огромное количество народных заговоров на все случаи жизни, запрещает поминать вслух лешего, «а не то, на свою беду, накличешь», после гостей четырежды моет порожек, чтобы шельмы в дом не пробрались. Ходила на массовые расстрелы - высыпать на тела казнённых по горстке земли, чтобы их души не мучились, что всем им скопом в общей могиле лежать, а покидали тела сразу же.
Баба Ваня первая в доме нашла в бумагах Приблева документы по заводу – под столом во время уборки. Читать-то она умела, хотя писала с ошибками. Вернула в руки и согласилась на его лихорадочные просьбы не выдавать его родителям, пока сам не расскажет.
После переезда Приблев всегда забегал к ней на кухню, когда ужинал дома, и она ещё до ужина кормила его пирожками, хотя и ворчала, что перебьёт, мол, аппетит. Заворачивала с собой, когда он просил, каждый раз с одним и тем же диалогом: «- А можно я возьму ещё несколько – для Золотца? – Эк ты его ласково, дружка-то своего. – Ну баб Вань, я же объяснял, это фамилия!».

Тащорский Ф. Т., слуга из Алмазов, который раз-два в неделю приходит в их с Золотцем квартиру убираться. Приблеву очень неловко, но его имени-отчества он не помнит, только инициалы, – хотя каждый раз обещает себе мысленно переспросить. Проще было бы, если бы их деловые отношения регламентировались официальной бумагой, в которой, к тому же, точно фигурировали бы данные каждой из сторон – но ничего, кроме устной договорённости, нет. Про Тащорского он вообще знает довольно мало, кроме того, что у него вроде бы какие-то чухонские корни, что он служил в доме господина Гийома Солосье давно, лет пятнадцать, и, как и все остальные слуги, покойного ювелира очень уважал. Собственно, бомбу в Алмазах Тащорский обнаружил первым и потом активно помогал расследованию. С ним же, за неимением более подходящих кандидатур, Приблев советовался перед приездом Золотца из Столицы, когда вообще не знал, как сообщать такую кошмарную новость, - и тот сказал, что по его разумению, сын господина Гийома хоть и очень молод, но держать удар умеет. Оставил свой адрес, сказал обращаться, если будет желание или необходимость.

Сыгровки

Сыгровки

1

Сыгровка 1

«Пёсий двор», вечер, пятница. Болтливая улыбчивая служанка. Имя так и не спросил.
Промежуток между пересдачами двух отчётных экзаменов. Староимперский завалил совсем позорно, химию органическую – по невнимательности.
Пил чай, цеплялся за кружку, чтобы служанка не утащила – не фыркнула: «Вы зачем, господа студенты, в кабак ходите, - чаи гонять?».
Ждал Гныщевича, не дождался – того ещё днём увели на завод проблемы с поставщиками. Собирались перезаключать контракт на резину. Когда говорили с Плетью, узнал, что Метелин не то что не читает заводские бумаги – позволяет подписывать их за себя. Плеть на Приблевское нерешительное «Но… это же получается подлог, разве нет?» только покачал головой и отхлебнул кофе.
Тихий Скопцов тоже пил чай – за другим, правда, столом – и бледно улыбался кружке.
Зашёл граф – не один, с незнакомым молодым человеком. Спутник его, худощавый, лептосомного даже типа, белокожий, с фенотипически резкими чертами лица, вертел в пальцах мундштук с незажжённой папиросой. Пальцы тонкие, гибкость явно гипертрофированная – с суставами, что ли, что-то не то.
Дорогая одежда. Ошейник на горле. Оскопист.
Рассматривал его – не в упор, конечно, в упор невежливо – весь вечер. По-детски хотелось подойти и чуть ли не пальцем потыкать: ух ты, настоящий, ух ты, а как так, ух ты, а я-то думал… Не то чтобы имел конкретные представления об оскопистах, разве что чисто анатомического плана, но те, что были, опровергались явственно.
Заглянул Хикеракли, уже изрядно набравшийся, пообнимался с болтливой служанкой, заказал бальзама себе и поделился с остальными. Облапил за плечи, впихнул гранёный стакан, что-то в рифму схохмил. Пришлось пить.
За столом говорили об истории - в масштабе общества, о стереотипах - в контексте тавров, о политике - страшное и пустословное дело, и об оружии.
Об оружии спорили Плеть с оскопистом, Веней. Скорее ради того, чтобы наговорить друг другу резкостей, чем в адекватных дискуссионных целях. Всегда так, когда один человек не очень-то хочет беседовать, а второй не разбирается в теме.
Шептались со Скопцовым, когда тот отлепился от кружки, считали, сколько раз беседа проходит по спирали через какие-то конкретные точки. Скопцов признался, что пришёл встретиться с Хикеракли, - и грустно посмотрел в сторону Хикеракли, уже успевшего уснуть на лавке в углу.

2

Сыгровка 2

В день расстрела Городского совета шёл мелкий, противный дождь. К вечеру он обернулся столь же мелким и противным градом, а потом и вовсе растворился в петербержских сумерках.
Приблев оставался в Алмазах с момента, как вернулись из Порта, — господин Солосье вежливо попросил не ходить лишний раз по улицам.
Остальные, впрочем, его не то чтобы послушали.
Это было первое полноценное собрание Революционного Комитета.
Тимофей Ивин явился — под вечер, в шинели не по размеру и с непривычной злостью в глазах. Все в большинстве своём уже знали, кому обязаны происходящим в городе, говоря тривиально, кто первый начал. Кто-то, чуть ли не хэр Ройш, спросил издевательски, допустимо ли обращаться паспортным именем к человеку, который под громким псевдонимом совершает такие поступки. После этого иначе как Твириным его не называл никто.
Вероятно, можно было остановиться.
...Твирин явился, потребовал господина Мальвина, — уселся в углу дорогой, вычурной гостиной и влез чуть не с головой в эту свою шинель, которая была ему безмерно и безразмерно велика. Можно было бы сказать, что спрятался, — если бы не его презрительные взгляды на Революционный Комитет. Человек действия ощущает своё превосходство над толпой демагогов, холст, масло. Ему задали несколько вопросов (Зачем? Почему сейчас? О чём вы только думали? И что теперь у нас с армией?) одного примерно порядка и немедленно про него забыли. Неясно, как такое вообще могло произойти, но всем было совершенно не до него. Полным ходом шло разбирательство с последствиями, и у графа было отсутствие Вени и Порт, у хэра Ройша — платье и планы, у Скопцова и Мальвина — обсуждение армии, с приходом Гныщевича и сопровождающего его призрака гипотетического профсоюза у Приблева тоже возникли спешные дела. Детально разбираться с Твириным, его мотивацией, его проблемами, его шинелью и всем остальным, зачем бы он там ни пришёл, никто не стал.
Уже к ночи, очнувшись от всех треволнений сегодняшнего дня, Приблев обнаружил, что сидит на кухне, пьёт вино и оценивает масштабы — вслух, чтобы слышал стоящий рядом Плеть. Охрана едва ли не без командования, город закрыт, обеспечение заводов не решено, Союз Промышленников пока существует только в голове Гныщевича — даже не на бумаге. Ближайшие сутки работать, работать и работать в аврале — не останавливаться, иначе нас остановят. Нужно что-то делать, и быстро, а не складывать руки и сдаваться. Действие ведь лучше бездействия. Продуктивнее. Так?
Вино закончилось. В коридоре с Плетью и Приблевым разминулся Золотце. Через несколько мгновений из кухонного предбанника послышался его отчаянный, почти трагический призыв к служанке: «Аннушка, пожалуйста, поправьте мне хвостик, у меня ленточка развязалась!».
Приблев искренне, хотя и несколько нервозно, расхохотался.
Расстрел Городского совета. Закрытие Порта. Союз Промышленников. Твирин со своей шинелью и армией. Через полчаса этот человек уедет шпионить в Столицу. Ленточка.
Кажется, тогда он впервые подумал очень конкретными словами, что Золотце ему ужасно нравится, и хорошо было бы с ним подружиться, когда он вернётся. Хотя, возможно, они и так могут считаться друзьями — после листовок, похода к хэрхэру Ройшу и печей на третьей грузовой. Или нет. Сложный вопрос.
Когда Твирин заявил мрачно, что Охрана жаждет крови, и делайте с этим что хотите, господа, коллективным разумом породили историю с заговорщиками. Граф Набедренных, автор идеи, возмущался чуть ли не больше всех тем, что никто его не осуждает. Скопцов ужасался грядущим катаклизмам, если вдруг внутри армии начнутся брожения, и испуганным шёпотом советовался с хэром Ройшем. Хэр Ройш всё уже решил — точнее, оценил выгодность общего решения. Мальвин коротко отчитался о казармах и после молчал, Плеть молчал по природе своей. Приблев таскал у служанки бутерброды и обрушивал на Гныщевича тонны вопросов по поводу Союза. Графское «Вы отдаёте себе отчёт в том, что мы собираемся убивать людей?..» застигло его на середине проекта разделения предприятий по отраслям.
Не то чтобы Приблев собирался убивать людей. Приблев собирался развести по направлениям тяжёлую и лёгкую промышленность.
Убивать собирался кто-то другой. Но кто?..
Черновик устава Союза Промышленников Приблев дописал к ночи, наскоро черкнув в перерыве записку семье. Правление, принцип создания, форму организации, права, обязанности, порядок собраний, вхождения в состав, выхода из состава. В прихожей забрал со столика чей-то портсигар — не то забытый Золотцевский, не то кого-то ещё — влез в пальто и выбрался в садик курить. Ночь была пустая и муторная, и в голове у Приблева было так же пусто и муторно. Он не с первого раза поджёг папиросу, предсказуемо закашлялся дымом. Защипало глаза. Минут через пять ему пришлось смириться с тем, что вышел из дома он скорее в целях порыдать, чем покурить. Хотя и первое, и второе сводилось к формулировке «побыть одному и привести нервы в порядок». Это было первое полноценное собрание Революционного комитета и просто очень тяжёлый и длинный день.

3

Сыгровка 3

Приблев всегда был далёк от драматичных олицетворений, но другие слова не подбирались. На экстренном заседании Революционного Комитета в него начала играть история.
В одном предложении обрушилось: "Оборонительная армия разбита, Резервная движется на нас". Ещё проскользнуло где-то про Метелина, — откуда Метелин в Петерберге? — и про Четвёртый Патриархат — всё-таки отреагировали. Но это было уже неважно.
Армия. Война.
Через непродолжительное время от начала собрания Приблев очутился в самом дальнем углу от стола, за которым шло бурное обсуждение планов, со стопкой бумаги, заправленным "вечным пером" и осознанием, что нужно что-то делать.
Провиант. Топливо. Товары массового потребления.
Бюджет города Петерберга не выдерживает политики правительства города Петерберга, будьте любезны, измените одну из переменных для успешного решения поставленной задачи.
Он подходил, задавал вопросы. Мальвину про купечество, Скопцову про инвентаризацию оружия Охраны и Второй Охраны, Плети про Порт, За'Бэю про систему складского обеспечения. Спросил у Хикеракли, пробираясь обратно к своему месту, про слух — ну, правда это: Метелин, Резервная, дезертирство? Хикеракли усмехнулся, непривычно жёстко: «Знать надо, где Метелины водятся». Коленвал всё время чего-то требовал, ещё больше — предлагал. (В начале вечера он стукнул по столу и спросил, хватит ли в городе динамита, чтобы заложить его по кольцу в километре от стен.) Он рисовал на карте города сложную сетку радиоточек, что-то просчитывал, хмурился, орал, сбивался с вы на ты поминутно. На позволение окончательно перейти к более простому обращению ответил «Ты тогда тоже». Спросил в какой-то момент, работает ли ещё кафедрал. Почему бы и не работать, никто же ещё не знает про осаду. Хотя Приблев сам успел забыть, что никто не знает про осаду.
Кто-то подал идею совмещать склады с радиоточками, чтобы не выделять охрану дважды.
По-прежнему следовало что-то делать. Прямо сейчас.
«Пишите, Сандрий», - произнёс голос за спиной. Очень спокойно, очень однозначно. На второй — или третий? — час всеобщего крика отдельные голоса слились в какофонию, поэтому собеседник казался Приблеву каким-то... обезличенным, что ли. Как будто обернёшься, а там и нет никого, кроме тех, кому не до тебя.
На периферии сознания мелькнуло, что это, наверное, ответ. На тот, ещё ноябрьский, вопрос о действии и бездействии.
«Пишите, Сандрий. Именем Революционного комитета...».
Приблев почти завороженно смотрел, как его рука, будто сама по себе, скорописью выводит по бумаге слово «...приказываю». Он никогда в жизни никому не приказывал. Просил, предлагал варианты, рекомендовал, по работе — сообщал о надобности.
Казалось, что-то трещит и рушится. С каждым новым листком.
И одновременно что-то возникает.
Питание динамиков сожрёт весь уголь из депо, это Приблев знал наверняка, хотя и выделил на них сначала пятьдесят, потом семьдесят пять процентов запаса. Зачем динамики, почему динамики?.. Не имеет значения. Хорошо, что есть уголь в депо. И на электростанциях, и на предприятиях. И внутригородской запас — небольшой, впрочем. Сотрудники биржи выдавали кому-то уголь — или это им его выдавали? Строчки приказа сливались в глазах в чёрные линии. «Именем Революционного комитета.... предоставить... имеющуюся в частном пользовании радиотехнику, как то приёмники, магнитные ленты, записывающие устройства....». Дата, подпись.
Рядом с ним всё время был кто-то ещё, кто-то по-прежнему довольно абстрактный, но свой. Кто-то, кто на каждое его нервическое восклицание («Господа, я не понимаю, что происходит!», «Меня начинает пугать моя скорость речи!», «Нет, у нас нет столько транспорта!» хлопал его по плечу и говорил правильные, успокаивающие слова. От которых переставали мелькать строчки, возвращался здравый смысл, отступал ужас перед категоричностью формулировок.
Он попросил ещё в начале у Золотца обратиться к хэру Ройшу с бюрократическими моментами. В итоге хэр Ройш пришёл к нему сам — через несколько часов, сдержанно недовольный, с вопросами по злосчастному приказу об эвакуации. Существовать как будто в разном времени с человеком, с которым разговариваешь, было... странно. Никакой лихорадочной гонки со временем у хэра Ройша не было. Или он по-другому к этому относился. Приблев подавился повторным объяснением, что невыгодно и нелогично оставлять людей в деревнях без еды и средств передвижения, учитывая, что с позиции Четвёртого Патриархата и его армии их ресурсы пошли в поддержку мятежников. Пусть перескажет тот, кто слышал его в первый раз.
Приказ по Союзу Промышленников впихнул Гныщевичу в руки, потребовал (правда, потребовал!) размножить прямо сейчас.
Густые леса под городом Петербергом, а бюджет его закончился ещё две статьи расхода назад.

В ночи состоялось первое совещание Союза Промышленников, на котором правление, умные, взрослые люди, решило не поддаваться панике и соблюдать предписанное РевКомом военное положение так, чтобы у исполнителей была физическая возможность осуществить приказ. Иными словами, попросило отсрочки для эвакуации предприятий тяжёлой промышленности — в двенадцать часов. Внутригородские заводы не закрывались, только сбавляли обороты производства и затраты угля и электричества. Составили протокол, резолюцию, прошение на имя РевКома в двух экземплярах. Последнее писал Приблев, как будто отвечая самому себе.
Первый секретарь спросил, почему его почерком написан приказ Революционного комитета. Приблев растерянно улыбнулся — отчаянно болела голова, — сказал: «Переписывал». Решил, что объяснится потом, — господина Байкова, чего доброго, хватит инфаркт, если он узнает, что все зимние месяцы жаловался на члена Временного Расстрельного комитета члену комитета Революционного.

Золотце встретил его после совещания (сам, видимо, освободился недавно), и домой они пошли пешком. Из Старшего — в Людской, в обход, краем Шолоховской рощи.
Уже неподалеку от дома на соседней улице шумная компания с гиканьем и криками исполняла на нескольких инструментах что-то плясовое. Танцевала пьяная женщина в тельняшке. Контингент Порта с закрытия такового плавно распространялся по всему Петербергу.
И это в закрытом городе с комендантским часом, леший.
Завтра все эти люди узнают — про армию, про войну, про осаду. И что тогда?..
— Простите мне очень плохой вопрос, — нерешительно начал Приблев еще на проспекте, — но... Вам не страшно?
Золотце нервно передёрнул плечами.
— Очень страшно, — сказал он после паузы. — Вы не помните, дома есть вино?
Дома вино было, но пить они пошли на парадную лестницу, на подоконник. Чтобы не выстужать квартиру, открывая форточки, не прокуривать окончательно занавески, и не будить соседей громкими разговорами через тонкие стены. Хозяйка уже возмущалась.
Там, на подоконнике, Приблев и узнал детали плана с красивым названием «выиграть Петерберг». Про Твиринские летучие отряды диверсантов. Про то, зачем нужны динамики и как важно бесперебойное обеспечение их электричеством. Про то, как сделать Резервную армию своими соучастниками, — то есть про живых людей и динамит.
После второй кружки он увлечённо обосновывал тягу Вени к разрушениям и немотивированных масштабов агрессию (отрезанные головы, делегаты-смертники) психологическими последствиями понятно какой травмы. Говорил много, с привлечением терминологии — чтобы абстрагироваться самому, не задаваться лишний раз вопросом, что же они делают. И чтобы окончательно заглушить мысль: шельмы вас побери, господа, ну вот как можно говорить о выгоде применения бомб и взрывателей — при Золотце?
Золотце курил папиросу за папиросой, всматривался в темноту за окном, и глаза у него нездорово блестели. Когда он в третий раз, закуривая, нечаянно подпалил огоньком зажигалки прядь своих волос, выбившихся из хвоста, его всё-таки сорвало в истерику.
— И вот эти люди хотят отстоять Петерберг! — выдавил он сквозь хохот. — На той стороне, против нас — взрослые. Чиновники, бюрократы, члены Четвертого Патриархата, военные, которые, в отличие от нас, знают, что делают! А здесь — кучка студентов! И никого над нами, даже обратиться не к кому!
— Жорж, Золотце, — попытался успокоить его Приблев, — вы подумайте, у них ведь тоже такой форс-мажор в первый раз. Если бы они считали свою позицию позицией силы, они бы не выслали на Петерберг армию вопреки всем своим Пактам. Резервная армия — это жест отчаяния, скорее. Поймите, и я боюсь: что экономика обвалится, что не хватит средств, людей, времени, в конце концов, что я упущу что-нибудь важное, а за мной не проверят. Бояться — это совершенно нормально, главное при этом продолжать действовать. И вы зря нас всех и себя тоже недооцениваете, я это вам как молодой специалист говорю.
— Да, конечно, — Золотце по-прежнему боролся с нервным смехом, — мы же умные, мы же талантливые. Но вы понимаете, что одно дело — поднять с нуля за полгода полумертвый завод.... пусть даже это получилось, пусть даже вполне... и совсем иное — судьба целого города? — он внезапно замолк, полез было в карман за портсигаром, но вместо этого вцепился в край подоконника и тихо попросил: — Скажите мне, что все будет хорошо?
— Мы обязательно справимся, — сказал Приблев. Очень стараясь, чтобы это прозвучало достаточно уверенно и обнадеживающе.
Наверное, было достаточно наивно радоваться тому, что можешь помочь кому-то близкому, а не только опосредованно, абстрактному населению деревень или работникам заводов, через равнодушные бюрократические строчки, и что сейчас твое присутствие стопроцентно важно и необходимо. Но Приблев решил немного побыть наивным и порадоваться, пока еще есть такая возможность, пока не рассвело, не прибыли в город первые продовольственные обозы и первые сообщения о том, что местные не хотят никуда идти, не расклеили по улицам листовки и краткие содержания приказов, не пошли по домам Коленваловские умельцы конфисковывать приемники. Пока еще не совсем началось.
Потому что рассказывать под утро (и под последние несколько глотков вина) о том, почему у него на пальто нет половины пуговиц, по неизвестным прикладной психологии причинам куда лучше, чем общественная работа, помогало верить в то, что Петерберг они все-таки, — как там было по этому плану? — выиграют.

4

Сыгровка 4

В ночь после суда над Метелиным Приблев не мог спать. (Также его тошнило от папирос, и вчерашний ужин не лез в горло, но бессонница была наиболее некстати.)
Зачем, леший. Ну зачем. Ну почему всё, что они делают вместе, коллективно, они делают вот так?
Не то чтобы, опять же, это было хуже, чем с головой Тепловодищева. Но как будто с головой Тепловодищева — даже если не брать последствия — всё было продуманно.
Милосердное сознание сохранило события вечера только в виде цитат.
«Мы теперь всегда пытаем, перед тем как расстреливать?»
«Ведь получается, что это мы сделали что-то такое... что человек, который вернулся в свой родной город, не зная ничего, через два дня пошёл на площадь с револьвером?»
«Господин Приблев... Перестаньте рефлексировать.»
«За'Бэй, пожалуйста, не пускай графа на расстрел, если он захочет. Он пережил тяжёлое потрясение, у него нервный срыв, ему нельзя. Наложится, даст двойной эффект».
Приблев перестал рефлексировать, волевым усилием перестал обращать внимания на собственные дрожащие руки, перестал надеяться, что ему удастся заснуть, — и решил искать нечто положительное в том, что есть. Были несколько часов до рассвета, которые можно употребить с пользой перед тем, как возникнет возможность с чистой совестью сбежать на работу, и отсутствие Золотца, сейчас значительно более полезное, чем могло бы быть его присутствие. Золотцу посчастливилось опоздать на добрые две трети... этой экзекуции.
Формальная логика лучше, чем провальные попытки мыслить, исходя из своих и чужих эмоциональных проявлений.
Но формальной логикой душевные метания почти покойного графа Метелина не поверить (какое Приблеву дело до метаний графа Метелина?). Приехал — сдал Хикеракли планы Резервной армии — просидел четыре дня в замкнутом пространстве — совершил политическое убийство. То ли слишком логично, то ли совсем безумно.
Вообще-то у второго графа тоже тяжёлое потрясение, нервный срыв и гипотетический двойной удар по психике. Как жаль, что его нельзя тоже не пустить на расстрел, правда?
Если верить его же письменным заявлениям, они лишили его всего.
Скольких людей в Петерберге Революционный Комитет лишил всего? Скольким придётся предлагать взамен то, чем заменить потерю заведомо невозможно?
Хэр Ройш — умный человек, если он говорит, что с рефлексией пора заканчивать, значит, пора. Это уже не рефлексия, это рекурсия.
Что сделал Метелин умному человеку хэру Ройшу? Нарушил общественный порядок? Сработал внезапным незапланированным фактором?
Что сделал Метелин изворотливому человеку Гныщевичу? Не погиб в Резервной Армии? Материализовался не в то время?
Что сделал Метелин графу — очевидно.
Что сделал Метелин принципиальному Коленвалу? Совершил преступление? Ну, да.
За преступление мы его расстреляем. За что мы его судили?
Что он сделал Скопцову, Мальвину, Твирину, Драмину, Плети, своему собутыльнику Хикеракли, опоздавшим Золотцу и За'Бэю, самому Приблеву?
За'Бэй случайно принёс с собой в кармане тулупа письмо домой — собирался, видимо, уточнить у Коленвала или ещё у кого-то, когда откроют Главпочтамт и восстановят сообщение. По просьбе он даже прочитал лично Приблеву вслух с листа первые несколько страниц, бегло переводя с родного на росский. В письме всё было хорошо. Заканчивалась затянувшаяся петербержская зима, заканчивался вполне успешно непростой третий курс в Академии, впереди было только близкое лето, солнце, друзья, заграничные вояжи — и никакой политики. Наверное, в За'Бэевском письме, будь оно написано по мотивам последних событий, Метелин бы приезжал в Петерберг — и шёл, сцепив зубы, к ним за объяснениями. И они бы, конечно, сумели всё ему объяснить. И он никогда-никогда не оказался бы запертым в кабаке, на площади, один в толпе, с заряженным револьвером, в роли подсудимого напротив — против — всего Революционного Комитета.
В замочной скважине входной двери дважды провернулся ключ.
Золотце. С какого-то своего собрания внутреннего круга.
Приблев схватился за первую попавшуюся папку с документами — о, отчёты с Биржи о распределении продовольствия в неблагополучных районах! — попытался вчитаться и очень запоздало сообразил, что мог банально закрыть дверь своей комнаты.

Пролог

Пролог

Имеет ли смысл что-то говорить тем, кто не станет тебя слушать? А если нет выбора?
Я не очень хорошо умею произносить речи. Вернее сказать, не умею вообще. Даже, фактически, пересказывая собственное эссе мистеру Фрайду – полугодичной давности эссе. За полгода, как показывает практика, всё может измениться радикальным образом.
Я с самого начала задумывался, чем же мне так нравится в Исторической Академии и долго не мог ответить себе этот вопрос. Нашёл ответ, кажется, только с началом Революции в Петерберге. Дело в том, что историческое мышление очень сильно меняет картину мира.
История – это всегда рассказ. Рассказ о необычном, из ряда вон выходящем, проще говоря, о другом. Рассказ и событие – рассказ-событие. Который просто в силу хронологической дистанции даёт слушателю или читателю иллюзию его, слушателя или читателя, полной безопасности. Благодаря этой дистанции, такой, на самом деле, сомнительной, одновременно чувствуешь себя участником и причастным. И кажется, что творить историю очень легко, как писать книгу. Поэтому совершенно неудивительно, что именно нам, людям из Исторической Академии, пришло в голову, что мы тоже можем создавать события, которые потом станут рассказами. Что мы можем что-то изменить, а потом проследить за тем, чтобы оно не исказилось, чтобы осталось таким, каким мы его придумали. Что мы сможем создать новую историю, в которую впишем себя – белым по чёрному, потому что так эффектней. Что история правда будет такой, какой её напишем мы. Мы же знаем, как нужно, мы столько её уже видели, что она утекает сквозь пальцы.
На практике всё оказалось несколько сложнее, как всегда и бывает. Но в то же время даже эти сложности — преодоление сложностей — способствовали становлению чего-то нового. Я и подумать не мог раньше, что чувства долга может быть, ну, добровольным. Что оно может совпадать с желанием. Что ты можешь хотеть делать то, что ты должен. Не по принуждению. Действительно хотеть. Так что ближе всего к моему пониманию Революции будет – чтобы в новой истории человек мог заниматься тем, чем он действительно хочет и может заниматься.
Впрочем, иногда события складываются не совсем так, как было запланировано.
Меня зовут Сандрий Приблев, и я оказался под арестом за то, что в числе прочих сделал Революцию в Петерберге.
Но потом она обязательно победит.

UpDate:
Музыка и эпилог
Отчёт игрока
Отчёт персонажа

@темы: РИ, "смесь любительского театра с психологическим тренингом", "...его постигло неожиданное открытие: клиновидная кость черепа по форме напоминает цветок орхидеи"

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра